— Что же вы не дадите мне кофе?
— Да ты встань, оденься!
— С голоду меня уморить хотите, сами давно напились, вам бы только пасьянсы раскидывать.
— Я целый день на ногах, с утра раннего, только присела…
— Дадите мне, наконец, кофе или нет?
Вскакивала с постели и в одной рубашке садилась за стол.
Мать подавала ей кофе, Зося отхлебывала, кривила рот и шумно отставляла обратно чашку.
— Опять холодный — сами напились горячего, а мне подаете бурду! Не буду пить, и есть ничего не буду, лучше умру с голоду.
Снова начинались слезы и ругань. Мать зажигала коптящий примус, подогревала кофе и подавала дочери, уткнувшейся в подушку и всхлипывающей.
— Иди пей, а то снова остынет, больше подогревать не стану.
Зося, зло поглядывая на мать, пила кофе. Рубашка соскальзывала с плеча, обнажая круглую грудь, как у женщины, волосы расплескивались вместе с кофе через плечо на стол, путались, Зося откидывала их назад, подходила, не поправляя рубашку, к окну и лениво смотрела на лес, заплетенный паутиною осеннего дождя.
Мать снова кричала ей:
— Бесстыдница, голая показываешься монахам.
— Никого там нет, — ни души, в берлогу заткнули нас! А хоть бы и видели, — разве вы ксендзу Завиховскому не показывались?..
Карчевская багровела, и снова начинала скандал:
— Не смей говорить, подлая, — пан ксендз Казимир святой человек, святой!
— То-то он для святости приглашал по вечерам на исповедь, — разве не знаю я про него.
— Тебя же от него спасала, а ты смеешь мне говорить.
— А вас просил кто об этом. После пана Станислава мне все равно было, — была бы экономкою у пана ксендза Завиховского и счастливее была бы. А теперь не смей смотреть, — что я девушка, что ли!
Мать убирала со стола, наспех растыкивала по углам лежавшие на стульях вещи. Зося завивалась, пудрилась, подводила глаза, брови и подмазывала губы кармином, одевала открытую блузку с глубоким вырезом и садилась скучать у окна, ожидая, не зайдет ли красивый монах — игумен. Мать раскладывала бесконечный пасьянс, бережно беря с колоды засаленные карты. Сидели молча.
Перед Николкой рано состарившаяся полька была любящей матерью, рассказывала ему о несуществовавшем богатстве с польским гонором, об успехах дочери, и о том, что ее Зосенька имела богатого жениха, пана Станислава, и если бы не война, могла бы жить королевою, но эта война — эти швабы, всю жизнь ее искалечили.
Николка поглядывал на Зосю и краснел, глаза его опускались невольно в вырез блузы, когда девушка наклонялась и груди вздрагивали у ней, колыхаясь мягко, вздыхал, переводил взгляд на мать и говорил, растягивая слова бархатно:
— Великое испытание послал людям господь, великое!.. Не предавайтесь унынию. Господь милостив — великое счастье послал вам сохранить дочь единственную от врага лютого…
Подолгу не решался Николка засиживаться у беженцев и заходил по очереди ко всем, навещать, оставаясь на несколько минут в угловой комнате.
Вечером мать продолжала раскладывать пасьянс, а Зося раздевалась и укладывалась в постель — перед сном поваляться и помечтать. Мирно беседовала с матерью. Карчевская намекнула дочери на взгляды игуменские и сказала:
— Русские монахи богатые, Зося!
Девушка кусала губы и злилась…
— То-то вы заглядываетесь на игумена. И тут не можете позабыть пана ксендза.
— Как тебе не стыдно, — нельзя же девушке сразу бросаться на шею мужчине, хоть он и богат, и красив, ты не знаешь монахов русских…
— Монахи все одинаковы!
Николка уходил в монастырь и вспоминал бирюзу Зосиных глаз, локоны и завитки, темные брови подведенные, холеные руки в дешевых перстнях, задорные взгляды и вздрагивающие розоватые ноздри. Чувствовал запах каких-то острых духов, исходивший от тела девушки, и зажмуривал глаза, видя глубокий вырез груди.
Монастырь еще держался устава — по-прежнему запирали спозаранка святые ворота, по-старому в полупустом новом соборе служили обедни и первое время ходили беженцы, а потом опустел храм, обволакивая стены черными неподвижными мантиями, — все еще боялись черного иеромонаха Поликарпа, редко выходившего из своей келии, и только в келии стали чаще заходить беженки, из корысти наживаться монашеским, пока иноки не раскусили хитрости, а потом — вместо беженок льстивых и плачущих — начали забегать молодые солдатки с Полпенки лишний раз полы вымыть в келии.