Николка забегал в гостиницы и просил разрешить христолюбивых воинов понуждать к церковной службе.
— У нас там скамеечки есть у стен, — кто немощен и слаб, посидеть может, господь простит по болезни своим воинам…
В палатах, когда раздавался звон колокола и старшая сестра собирала желающих помолиться — наставительно и приказывающе, солдаты бурчали:
— Что мы, монахи, что ль! Помолился раз и довольно с тебя, а то каждый день? Делать им нечего.
— Небось на фронте в окопах не молятся и про бога забывают, а тут поклоны бухать.
Уходя из собора, солдаты перешептывались:
— Потрогать бы руками его, а может там чего зря положено.
— Что-то из простого звания не бывают святые, а все князья да архиереи да вот монахи еще, а разве простой человек не трудится, — может, еще больше.
О неверии узнали монахи и жаловались игумену. Гервасий за советом пошел к Поликарпу. Черный монах сидел за столом и разбирался в счетах, откидывая на счетах цифры. Выслушал молча и начал говорить о пекаре и о мельнике:
— Вы лучше, чем братию тревожить, следили бы за хозяйством: у отца Маврикия при размоле просыпка.
Николка вспыхнул, покраснел и в первый раз осмелился возразить:
— Что же он — крадет?.. Больше десяти лет он на мельнице.
— Проверьте его. Хлеб выпекается плохо, пекарь недопеченный выдает в госпиталь.
Николка знал все и видел, но боялся слово сказать братии — зерно и овес закупал подставной купец — молодой корчмарь, а главное — видел его черный монах в госпитале в Зосиной комнате и ничего не сказал, только брови угрюмо сдвинул.
Мать осталась в дачах с беженцами, а дочь сестрою устроилась, — найти жениха — офицера раненого и при госпитале комнату себе у старшего врача выпросила.
Заходил изредка на минуту к ней.
Слизывая языком помаду губную вместе с конфетами, привезенными из отпуска женихами из офицерской палаты, говорила Гервасию:
— Попробуйте, батюшка, — шоколадные.
Николка смиренно отказывался:
— Они, сестрица, скоромные, — не вкушаем мы теперь.
— Молоко разрешается вам…
Брала конфету, подносила к губам его, подходя вплотную, так, что чувствовал грудь ее, и надушенной рукой клала в рот — пальцы обжигали губы ему — половел, вздрагивая.
Зося отбегала от него и смеялась:
— Правда, ведь очень вкусные! Хотите еще? Только меня не съешьте — я скоромная…
Николка пыхтел, вспоминал, что он игумен, боялся, не вошел бы нечаянно кто, и отказывался, чувствуя, что не выдержит, думая, — может, ей поиграть только, еще закричит.
Вопросы Поликарпа о муке и хлебе за живое задели, подумал, что донесли ему, может быть, тихоня, помощник его — Евтихий и снова спросил:
— Сомневаются в святости и нетленности преподобного.
Поликарп, не отрываясь от счетов, взглянул искоса, ответил
Гервасию:
— Вы — игумен, вы сами должны знать, что делать.
— Пелену открою.
Черный монах сверкнул глазами и лицо стало еще угрюмее…
— Вы игумен.
Сомневающимся и неверующим при старцах и сестрах милосердия открыли после молебна пелену и сквозь черную мантию с нашитыми черепами чувствовалось тяжелое, неуклюжее, — Белопольская отшатнулась и несколько дней снились ей мощи — в черной мантии белый скелет и ноги как палки негнущиеся, на которых качалось костлявое туловище с черным черепом. И в каждом монахе ей чудился этот скелет черной дырою рта. Идя к Евтихию, останавливалась около келии и часто видела сквозь маленькое незанавешенное оконце в дверь молящимся, с прозрачными, устремленными куда-то глазами, клавшего земные поклоны. Видела, как вздрагивал, когда стучала в дверь, быстро обертывался, одевал скуфейку и сразу казался ей мертвецом с черным черепом.
Мохнатые глаза вглядывались в монаха, подходила к нему, брала за руку и, не задерживая свою мысль, порывисто говорила:
— Зачем вы здесь? Хотите быть живым мертвецом…
Спокойно отстранял ее руки и ровным, беззвучным голосом спрашивал:
— Сколько сегодня выписывать?
Зина рылась в записной книжке, смотрела на монаха, вспоминая о смерти Костицыной, и спрашивала:
— Вы были послушником у Поликарпа?..
Борис отвечал беззвучно:
— Да, был!
— Что с вами, матушка?!
С трудом себя пересиливая, начала певуче:
— Забегалась я, измоталась, — должно быть, от этого плохо мне, — сразу вот стало, как в сердце ударило что…
Переводила глаза с коврика на сестру, а в голове горело, — должно быть, невеста его, невесте своей подарил работу мою, слезами ее, ласкою вышивала, своей любовью, в каждой шерстинке сердце мое, — хоть буду знать, кого выбрал Володичка, кого полюбил милый.