И чем дольше смотрета на Зину, тем ласковей голос был; думала, что должно быть целовал ее, эту барышню, и захотелось самой поцеловать ее, от любви своей к незабвенному поцеловать избранницу его и любить ее.
— Я уж сама, сестрица, пришла к вам, — сколько молока выписано, давайте листочек, чего вам беспокоить себя понапрасну, бегать на скотный двор?
— А мальчик здоров?
Сразу отшатнуло Аришу от прошлого к монастырскому и сразу почувствовала себя брошенной и ненужною и вопрос о ребенке ее не обрадовал, ответила как заученное.
— Спасибо, сестрица, — бегает, играет с салазками.
И, уходя от Белопольской, говорила ей, взглядывая на коврик:
— А вы не трудитесь, сестрица, сами ходить на скотный. Мне добежать ничего не стоит. Морозы стоят лютые — не дай бог, простудитесь!.. Когда вам удобней, чтоб я приходила за выпиской, — может, с вечера?!
— Зачем же вам приходить, Ариша? Это моя обязанность!
— Да разве мне трудно, сестрица милая, — вы только скажите когда, — я с радостью прибегу, погляжу на вас, а то там и слова сказать некогда, мытарят меня, да и вам тоже…
— Если хотите, Ариша, — вечером! Только напрасно вы!
И, не дав ей окончить, подбежала к ней поцеловала в плечо.
— Что вы, Ариша, что вы!
— Сестрица милая, — люблю я вас, ласковая вы, приветливая.
— Это вы ласковая, Ариша…
Ответила ей поцелуем в губы. Ариша покраснела и заторопилась уходить, говоря:
— Так я вечером прибегу, сестрица! Спасибо вам, милая, — счастье-то мне какое!.. Душу свою отведу с вами!
В свободные дни любила сидеть в сумерках, снимала косынку белую, чтоб не давили тугие завязки голову — локоны разбегались струями и мысли становились спокойными. Зажигала свечу, опускала штору и доставала Никодимовы письма — чувствовать, его, близко, в своей душе. Бралась за перо написать — душу очистить и не было слов, рвала и снова перечитывала его письма — широкий размашистый почерк, прямой, ровный, грубоватый в нажиме и простые слова.
Вспомнила об Евтихие, — боль ему причинила, в душу вошло смятение, и не знала, чем искупить правду свою горчей полыни.
Может быть, это спасет его… возвратит к жизни!
За стеною Зосин смех и певучий баритон монашеский.
Искала жениха среда раненых офицеров, водила в лес на прогулку и вечером возвращалась в госпиталь возбужденная и ослабевшая; уехал — писала письма ему на фронт, как женщины пишут, вспоминая ласки и маня ими снова в разлуке, — не дождалась ответа и снова начала Николку манить, зазывая вечером.
Достал из подрясника бутылку вина, смиренно на стол поставил.
— Чтоб конфеты были вкуснее, сестра!
— Наконец-то решились, — снимайте шапку свою — угощу шоколадом.
Неловко поставил клобук на пустой стул, расчесал кудри.
Пил из кофейной чашки коньяк и чокался с Зосею, — дразнили глаза, брови, красные пятна губ от вина у ней сочные, точно ягоды.
Ломал шоколад — дрожали руки.
— Вы не умеете, батюшка, — не умеете.
Вопросительно посмотрел.
— Я сама угощу вас…
Взяла в рот длинный ломтик…
— Берите!
Николка не понял.
— Руками нельзя, — кусайте!
За тонкою переборкой у Зины, прислушиваясь к баритону сочному, жалостный голос скотницы.
— Полюбились вы мне, сестрица милая… С первого раза, как увидела вас…
Смотрела на Зину, на стенной коврик и раскаленными молотками за стеною слова Николкины, — это он, его голос — погубитель мой, — мучение заглушить словами.
— Можно мне Зиною вас называть, милая барышня, потому я вся перед вами, сестрица, душу свою отвести пришла. Да какая же вы чистая, точно ангел небесный — непорочная, а я-то, моя душа.
Быстро схватила Зинину руку и начала ее целовать.
— Разрешите мне барышня… Разрешите мне! Я хуже грешницы нераскаянной, — не знаете вы меня… я недостойна поцеловать и руки-то вашей, а вы меня давеча целовали в губы.
— Что вы, Ариша, что с вами?
— Я, барышня, ведь потерянная, вы думаете, вы думаете, что мальчик-то этот племянник мой?! Я его родила — невинного, жизнь свою погубила, а вы чистая, как невеста, вас и любить надо каждому, молиться на вас, Зиночка, голубчик вы мой, барышня. Монастырь меня довел до греха. А только я сама знала, что делала, сама знала на что иду, — от любви не могла отказаться — сама пошла. Любовь-то один раз к человеку приходит…
— Один раз, Ариша!
Рыже-золотые волосы выбились из платка у Ариши, теплая шаль упала на плечи. Зина не отняла у Ариши руку, но целовать ее не позволила больше. Ариша прижала ее к глазам и, прислушиваясь к баритону сочному, заглушенному, зажмурившись, сдерживая слезы, исповедывалась Белопольской: