Пятно на снегу вздрагивало и качалось, из просека рванул ветер и фонарь погас.
— Отец Евтихий, есть спички?..
— Нету.
— Подожди, я погляжу у себя…
Носилки утонули в снегу, пока монах шарил в карманах.
— Нету! пропадать нам теперь.
— Донесем…
Подняли. Раненый застонал, качнувшись.
— А где мы теперь?
— Просеку прошли, поворот скоро.
По памяти повернули — ни бубенцов, ни огней госпиталя. Закоченели руки, одеревеневшие ноги еле двигались, потеряли счет времени.
В госпитале старший врач, поверяя списки, не досчитался тяжелого, начал опрашивать:
— Поручика Белопольского нет, Владимира. Оперативный!..
Зина услышала фамилию брата, — чужие, — а кровь и страдание связывают.
— Доктор, ради бога пошлите за ним…
— Это ваш брат?
— Это все равно, пошлите за ним.
Сестры переполошились, вызвались ехать.
В одноколке выехали с фонарями. На станции дежурный сторож сказал:
— Понесли его, на носилках, приказали из поезда. Старший понес.
Обратно, шаг за шагом с фонарями по следам — красные пятна и черные тени монахов и Зина — брат и Евтихий, близкие оба, в эту минуту ближе всех.
Следы заметало, — будто кто полз и падал.
— Скорее, скорее! Замерзнут они.
Почти у самого монастыря, сзади гостиниц — на стон вышли, — носилки в снегу, монах и Евтихий, обессилев, остановились отдохнуть, присели на снег — занесло хлопьями, облепило.
— Несите его, несите.
Качнулись фонари, носилки, и снова стон.
— Несите его… Двуколку сюда!..
Бабьим плачем скрипели на морозе колеса — лошади снег по горло.
Тонкие пальцы отдирали от тела примерзшее полотно, вспотевшее и закаляневшее, и спиртом растирали ладони горячо, пока не полуоткрылись глаза и не вернулось сознание. Вздрогнул, полилась горячо кровь толчками, розовым стало тело.
Из-под белой косынки выбился завиток и упал на лоб, повиснув над глазами — мохнатыми, горячими и самоотверженными.
Увидел ее и — стыд смятенный.
Откуда-то голос монаха черного:
— Лежи! Идите, сестра.
Была только мысль, — спасти, к жизни вернуть, — ею горели глаза и не видели ни Евтихия, ни Бориса, — жизнь за жизнь, может быть, даже о брате не думала так, как об иноке.
Поликарп помогал одеваться, затопил печку, велел принести вина и чаю.
Ночью стучали во сне зубы, не мог согреться, кутался и до утра, одна только мысль — стыд и отчаяние, потом заснул и во сне метался, бредил, приходил в себя и снова томил жар. Издалека всплыло бредом прошлое, дремавшее где-то в мозгу, кольнув остриями:
— Сына привести: сына… она приведет… к волхву мудрому! Не побивайте камнями душу грешную… причастницу… умерла она, умерла!..
Поликарп слушал и взглядывал на Зину, позвал се сам к больному.
Прожег глубину взглядом, спросил девушку:
— Кто это? Вы?
Не поняла вопроса, переспросила шепотом:
— Кем он бредит?..
Точно камень занес над душою, шепотом содрогнулась, сложив умоляюще руки.
— Не я, не я… у меня жених… Сами спросите его! Он скажет потом. Надо спасти, спасти надо.
— Позовите доктора! Жизнь берегите его.
Лежал в келии; несколько дней в забытьи, — лицо обтянулось, глаза стали громадными — прозрачный лежал, беспомощный. Днем приходил Поликарп, сменяла Зина. Почти не спала — от брата шла к иноку, оставляя в палате сестру Карчевскую. Успокоилась, когда сказали, что Владимиру не нужно будет отнимать ноги, и посвятила себя больному Евтихию.
Очнулся после долгого бреда, пошевелил пересмяклыми запекшимися губами, — подняла голову, напоила — жизнью глаза блеснули, еще в полусне спросил:
— Это вы, Феня?!
И снова полузакрылись глаза, — долгий и крепкий сон к жизни. Утром узнал Поликарпа, протянул руку…
— Учитель…
Благословил его, не давая поцеловать руки.
— Жизнь для тебя, и ты для жизни!
На скотный двор со списком пришла Карчевская.
— Сестрица, милая, скажите, правда, что у сестры Зины несчастье случилось?
— У Белопольской?! Брата привезли раненого, чуть в лесу не замерз… Владимира.
Ноги ослабли, спросила шепотом:
— Белопольская? Она — Белопольская?! Так это брат их?..
— А вы разве не знали?..
И снова поющим голосом, точно не ее коснулось:
— Вас тут много, сестрица, все вы беленькие, одна на другую похожи, — знаю, что по хозяйству Зиночка, а фамилии — каждой я говорю — сестрица…
Каждый день на огне, — спросить бы, узнать, один раз взглянуть на него и ночи без сна, — ребенок — мука, и шалости его и смех и улыбка — Николенькины, — не смотрела бы. Старуха Арефия упрекает Аришу: