— За упокой души, Олимпиада Гавриловна.
— И я с тобой помяну его, — царство ему небесное.
Сидит, обнимает его, к грудям прижимает — волнуется.
— Пять лет прожила я с покойником, не дал господь деток мне, — полюбился ты мне, как сыночек родной, Коленька.
Поужинали, — Колька к поставцу образному в гостиную, а она…
— Почитай ты, Коленька, у меня в спальне, — покойник-то мой в спальне молился всегда, так ему радостней будет у себя услышать слово божие, душенька-то его там нынче будет, последний денек со мной будет.
Духота в ней, натоплено, — не то ладаном панихидным, не то духами какими голову закружило Кольке, не то выпотом женским.
Стал он читать — она раздевается, спать ложится, а его так и тянет поглядеть на нее, — не видывал никогда еще естество женское. Лист переворачивать станет — рука затрясется, голос срывается, а все оттого, что натоплено жарко, — рукой со лба пот вытирает.
— Коленька, жарко тебе, — сними курточку…
Сама подошла, — босая, в рубашке одной — помогать ему стала, по голове погладила, по плечикам тонким, обдала теплом жарким, а потом ни с того, ни с сего и поцеловала его.
— Сыночек ты мой маленький!..
Понравилось Кольке, не видал никогда, не целовался еще с женщиной, только слышал про это — солисты друг другу рассказывали, когда спать ложились, — исполатчики вместе с солистами спали и слышали, и Колька слышал про это, про все слышал, и самому захотелось испробовать.
И потянуло его к ней поцелуями, целовать ее стал, а она-то обрадовалась и впилась, присосалась — гладит его, прижимает головой к грудной мякоти — ему и дышать нечем, — к постели его подвела, на кровать села, на колени к себе посадила.
— Коленька, дитеночек ты мой ласковый…
— Олимпиада Гавриловна, я читать буду…
— Отдохни капельку, посиди со мною, — да сапожки сними свои, ножки заморились, должно, стоять.
Раздела его, и сапожки сама сняла, а потом на руки подняла с улыбочкой и в перину бросила, навалилась вся с хохотом, и потонул Колька в перинах, и поплыли перед глазами круги красные, хмель от наливки в голову бросился; до утра ему спать не давала, — измучила, затомила.
Провожать утром стала…
— Коленька, ты приходи ко мне, — слышь?!
— Если можно, — приду — Я приду, Олимпиада Гавриловна!
— Приходи, приходи, миленький, — когда захочешь, тогда и приходи ко мне — ждать буду.
Целый месяц ходил Колька и еще б ходил, да несчастье стряслось с ним негаданно, — стал он в двунадесятый пред амвоном «Елице во Христа креститеся…» выводить, а голос возьми да и сорвись — такого козла запустил, аж регент ухватился за голову.
С того раза и голос грубеть стал, как с женщиной побывал впервые; говорит, бывало, с ней, говорит, да вдруг басок и прорвется.
Регент и говорит ему:
— Ну, Предтечин, — теперь дожидайся баритона аль баса.
Обедня кончилась, епископ его — в алтарь.
— Ну, раб божий, — учись теперь да береги голос, окрепнет, выравняется — опять в хор возьму.
А Колька и учиться-то не привык, да и купчиха-то вдовая от себя не пускала.
Смотритель смотрел, смотрел, да и вызвал отца.
— Сына бери, никуда он не годен, — нерадивый малый.
Дьячок к архиерею прямо.
— Не погубите мальчишку, один ведь он у меня, сколько, чай, вам старался, дайте ему за четыре свидетельство, место ему передам свое.
Дали ему за четыре свидетельство.
В селе у отца пожил месяц, — отец и помри, а он службы не знает — по селу повадился, с солдатками гонял, насвистывал, а под конец, когда отец-настоятель не согласился дьячком оставить, он — к епископу.
Приехал в губернский у архиерея место просить отцовское…
— Ступай-ка ты в монастырь, службу учи, а потом я поставлю тебя на отцовское место, за тобою оно будет, а пока — поди поучись в монастыре, ну, а коли голос будет хороший — возьму в хор, сказал тебе.
С тех пор вот уж сколько лет Николка в монастыре послушником, в хоре стал петь — баритон у него бархатный.
С тех лор и купчиху забыть он не может, — как только приедут говеть из уездного, так все глаза проглядит с клироса на телеса пухлые. Ипполит, регент, — строгий монах, — Николка на людей уставится, глаза пялит, а он…
— Еже соблазняет тя око твое — изыми его…
— Что я, монах, что ли, и поглядеть нельзя даже?
— Послушание несешь господу.
— Ну да, как же, — вот побуду немножко еще да и поеду просить себе место дьяконское, да еще и женюсь на купчихе, а тут и поглядеть нельзя?!
Ипполит и говорить потом перестал, — плюнул только от искушения.