— А моя, брат, у вечерни была сегодня!
— Ты б закрестил ее, они ведь креста боятся, — ты б закрестил — слышишь, Николушка!
— Поцеловать ее надо, а крест не поможет мне.
— Дьяволицу-то целовать, Николушка?!
— Да не дьявола, а Феничку Гракину, — видел? Сам же сказал про нее.
— Феничку изгони веничком, веничком…
— Ты, Васька, как лизнешь из лампадки, так совсем идиотом становишься, — ты бы сходил к фельдшеру. Конец тебе скоро, Вася, — скоро конец, а ложки твои, брат хорошие, — без ложек ты оставишь меня.
— Изгоняй, Николушка, беса, — изгоняй его!
— Ложки-то понравились им, — чай завтра пить звали пойдем? Чаёк-то с елеем должно быть, а елей-то у них крепенький.
— А лампадники есть у них?.. Ты свои возьми — у тебя большие.
— Ну, допивай да и проваливай к себе, — беса изгоняй а то Евстафия оторвет, тогда не изгонишь, в нутро он войдет
— Не пойду я, Николушка, — я боюсь, не пугай меня дьяволицей…
— Уходи, говорят тебе.
— Только в келию не пойду к себе, Евстафия там дожидается, — не пойду я туда.
— Повесишься ты, Васька, скоро, — догниешь ещё капельку, и конец тебе, — заживо догниешь, лучше тебе вешаться, я и веревку тебе дам на угощение, а то уже очень тебя жаль стало, — на-ко вот еще напоследок лампадник тебе, Васенька.
— Я пойду, Николушка, — я пойду, не гони только сам пойду — страшен бес полунощи, — ох, страшен как...
Веревку достал Николка, Васеньке подал, на порог проводил, а сам на лавку разлегся о Феничке помечтать Гракиной, — ночь-то месячная, соловьи в саду монастырском щелкают, и жизнь-то у него впереди вся — и Феничка-то перед ним как живая стоит, улыбается.
По монастырю сонному бродил Васенька с веревкой Николкиной, места себе не мог найти и думал, что беса он не изгонит, коли повесится, петлю на шею наденет.
Растрепанный, пьяненький от келии к келии по мосткам деревянным слонялся.
Мысли кружились, как бесы, чадные:
«Бес возрадуется, беса потешу веревкой этою, опоганю естество божие… изнурением тела блудного изгонять его надо, — веревочка-то пригодится для паскудного тела милостыню просящего, яко слепец на паперти».
— Господи, воззвах, услыши мя… услыши мя, господи! — запел фальцетом пьяненьким и побрел к звонарю наведаться.
Не закрыта колокольня монастырская, — лестница те1ная, а под лестницей логово звонаря старого.
В темноте глухой дребезжал тенорок пьяненький, ударялся в колокола сонные, и темнота зазвучала шепотом медным.
— Бес полунощный нисходит на раба твоего окаянного, — да расточатся врази мои, боже, буди мне милостив, буди мне милостив, окаянному.
Под лестницей закопался в сено душное, боялся вздохнуть, слушал шум медный и заснул с веревкой, в руке скрученной.
Подумал Николка еще раз про Васеньку, перевернулся на другой бок и опять замечтался в охмелевшей дремоте о Феничке Гракиной, — не раздеваясь, так и заснул в подряснике новом, люстриновом.
III
За обеднею соловьем заливался Николка, регента радовал…
Сердце играло хмельное.
Предвкушал встречу с Феничкой после трапезы.
Косил с клироса, искал в люде молящемся завитков золотистых, локончиков Феничкиных.
Не пришла к обедне она, — отдыхает, зря только старался выводить голосом сочным.
За Васенькой не зашел, — Афоньку позвал долговязого, игуменского послушника, надеялся у него раздобыть ключика от лодки по озеру покатать Феничку. Николка с Афонькой — приятели, друзья закадычные.
Долговязый Афонька, и руки-то длинные по сторонам болтаются; и пучеглазый, а нравится купчихам рыхлым: нос длинный с горбинкой, кудластый весь, Авессалом библейский, — увалень несуразный, а до купчих — ходок, дока парень. На всю губернию славился, шепотком про него подле печек натопленных говорили, что такого-де во всем свете не сыщешь, уж так ублажит — лучше некуда.
Николай красотой славился, Афонька — носом к горбиною, и дружба у них крепкая, не раз и условия заключали друг с другом — по-приятельски делили купеческих: один гуляет с дочкою, другой — за мамашею: глаза отводит.
И теперь Николка на Афоньку надеялся, на помощь дружескую, и позвал его чаевничать к Гракиной.