– Добро пожаловать, брат.
И еще что-то, и еще.
Солдат, вернее уже кавалер, их имен не запоминал, он едва дышал от переполнявших его чувств, и глаза его были наполнены слезами, которые приходилось незаметно вытирать. И он не мог ничего отвечать этим заслуженным людям, обнимал их молча и крепко. Никогда у него не было слез, даже когда за день, за один день, в проломе стены полегла треть его близких и друзей, его глаза не увлажнились, а тут…
Он и не помнил, как все закончилось, как стали расходиться добрые люди архиепископа, и священники, и церковные служки, а к Волкову подошли его люди. Стали поздравлять его. У Брунхильды и Агнес глаза тоже были мокры. Ёган и Сыч ужасно гордились, а вот Роха бурчал тихо:
– Пусть теперь рассказывает кому угодно, что он не ловкач и проныра. Чертов Фолькоф, ну ловкач… Рыцаря получил, чертов мошенник…
Пока новоиспеченный кавалер принимал поздравления своих людей, один неприметный монах принес ему бумагу.
Волков развернул ее и прочел:
«Сего дня, сего года Август Вильгельм, герцог фон Руперталь, граф фон Филленбург, архиепископ и курфюрст Ланна, даровал милость свою и произвел в рыцарское достоинство доброго человека, славного деяниями своими, который зовется Иероним Фолькоф.
Отныне доброго человека этого должно всем звать Божьим рыцарем, кавалером и господином. И пусть так будет, и о том запись есть в разрядной книге славного города Ланна и герцогства Руперталь».
У кавалера затряслись руки. Он еще раз перечитал бумагу и, взглянув на монаха, что принес бумагу, спросил:
– Какого еще Иеронима? Это ты написал?
– Нет, – отвечал монах, указав на невероятно толстого монаха, сидевшего в углу храма за маленьким столом и пишущего что-то.
Волков быстро подошел к тому и тихо сказал:
– Перепиши немедля, я не Иероним, я Ярослав.
– А, так вы из Эгемии, там у всех такие странные имена. Мне сказали Иеро Фолькоф, я думал, что вы Иероним, – заметил толстый монах, – а переписать нет никакой возможности, я вас и в разрядную книгу так записал.
– Яро, дурак, Яро, а не Иеро. Яро от слова Ярослав. Перепиши и в разрядной книге, – настаивал Волков.
– Сие и вовсе невозможно, исправлять в книге воспрещается.
– Вырви страницу и перепиши, – начинал злиться кавалер.
– А это уже преступление, – тряс жирным подбородком монах, – книга прошита и страницы пронумерованы.
– И что ж мне теперь делать? – спросил Волков, выходя из себя.
– Живите так, – не чувствуя опасности, небрежно предложил толстяк.
Не говоря больше ни слова, Волков влепил ему утяжеленную, звонкую оплеуху.
– Господь Вседержитель, – заныл монах, почесывая щеку и шею, – что ж вы деретесь в Доме Господа?
Кавалер молча спрятал бумагу в кошель и пошел к выходу. Он пришел в себя. Слез в его глазах боле не было. «Иероним значит Иероним, зато кавалер», – сказал он про себя.
– Сыч, веди всех в трактир, скажи трактирщику, чтобы готовил большой обед и пусть не мелочится, скажи, что дам ему талер, пусть будут свинина и вино, и пироги, и лучший сыр.
– Сделаю, господин, – обещал Сыч.
– Ёган, ты со мной, – продолжил Волков.
– А куда мы, господин? – спросил слуга, помогая кавалеру сесть на коня.
– К художнику, мне нужен герб. Я видел вывеску неподалеку.
Не успел он тронуться, как к нему подбежала Агнес и быстро заговорила:
– Господин, разреши мне в стекло заглянуть, сон мне был злой, тебя в нем видела.
Волков поглядел на девочку внимательно и с недоверием. Она уже давно не вспоминала про шар, но, видно, он ее не отпускал.
– Нужно ли? Мало ли снов снится.
– То вещий был сон, как явь. В нем вы были, сидели уставший или раненый, а на вас монах смотрел.
– Монах? Наш монах? – спросил кавалер.
– Не наш, злой монах.
– Какой еще злой?
– Не знаю какой, на взгляд простой, а туфли у него как у богача, не сандалии и не деревяшки. И говорит он тихо и кротко, но опасен, как змея.
Теперь кавалер уже не был так недоверчив.
– Злой монах, говоришь? – задумчиво переспросил он. – Ладно, возьми шар, погляди в него.
Агнес кивнула и бегом кинулась за другими людьми Волкова, что уже шли от собора в трактир.
– Ведьма она, господин, ох, ведьма, – начал Ёган, – я вот…
– Молчи, дурень, стоишь орешь на всю улицу, – оборвал его кавалер. – Пойдем к художнику.
Художник был беден и молод, Волков оглядел нищий его дом и хотел уже уйти, но хозяин упросил его не уходить. Говорил, что нарисует герб на бумаге, и если господину рыцарю понравится, то и щит его разрисует.
Он был первый из посторонних, кто назвал Волкова «господином рыцарем». И «господин рыцарь» согласился. И не пожалел о том.