— Повесить бы тебя надо, мошенник, за такое вино.
— Другого нет, господин, только это да еще дьярский токий есть, — сконфуженно улыбался тот.
— Неси токий, а эти помои отнеси.
В письме он первым делом поблагодарил епископа за рыцарское достоинство, а потом рассказал, что добрые люди, узнав о задании, отказались с ним идти. И спрашивал епископа, если он Волков увеличит награду из своих средств, компенсирует ли ему затраты епископ.
Когда он уже почти закончил письмо, к нему подсела Агнес, сначала сидела молча, косила глазом, ерзала от нетерпения, а потом придвинулась поближе и зашептала почти в ухо:
— А к Брунхильде сегодня Сыч приходил, уговаривал. А она ему не дала, сказал, что за десять крейцеров боле никому давать не будет. А Сыч, позлился, да ушел. А потом мы с монахом сидели грамоту учили, а она у бабы просила корыто воды, та принесла, а она села на кровати ноги мыть. Сидела мыла да подол задирала так, что ляжки было видать, а монах на ляжки косился, а она видела то, а ляжки не прятала, еще и песни стала петь. Шалава она. Монах от того молиться ушел. А она смеялась ему. А Еган ночью ходил на кухню, жрал там, и бабу кухарку тискал, а она замужняя. Просто муж у нее беспутный. А еще Брунхильда с пекарем сговорилась ночью встретится, а меня подбивала у вас денег просить.
— На что еще ей деньги понадобились?
— На рубахи батистовые, мы в купальне были, там у всех рубахи из батиста, мы уже нашли, где они продаются, стоят одиннадцать крейцеров, нам такие надобны.
— Сдурели, что ли? — сурово спросил кавалер. — Вы может, где и золотое шитье увидите. Так, что мне его вам покупать?
— Не купите, значит? — уточнила девочка.
— Нет, — закончил разговор кавалер.
— Ла-адно, — многообещающе сказала девочка и пошла в покои.
А Волков стал заканчивать письмо к епископу. Не успел он его закончить, как увидал на лестнице Брунхильду и Агнес. Они бодро направлялись к нему. Брунхильда остановилась в двух шагах от него, руки в боки. Она чуть поправилась за последнее время, грудь потяжелела, из платья наружу лезла. Волосы светлые вьются локонами.
Красавица, да и только. Заговорила зло:
— И что, не дадите денег на батистовые рубашки?
— Зачем они вам? — спросил Волков.
— А затем, — она даже не нашлась сначала, что ответить, — затем… а вдруг жених ко мне придет.
— Так он точно придет не рубаху твою разглядывать.
— А почем вы знаете, может и рубаху, — не сдавалась Хильда.
— Ну, такого ты в шею гони, от такого толоку не будет, — заверил кавалер.
— Да? — девушку аж выворачивало от раздражения.
— Да, — кавалер был абсолютно спокоен и улыбался даже.
— А вот мы в купальню пойдем, так там все в батисте, а мы в полотне, как дуры деревенские, — говорила красавица.
— Так вы и есть дуры деревенские, — заявил Волков.
— Да? Так вот? — Брунхильда была готова ему врезать, ноздри как у кобылы на бегу раздувались, щеки красные в глазах злость.
— Так ты ж не грамотная, — сказал кавалер, — что ж ты умной себя мнишь?
— Ах вот как вы запели, — зашипела девушка, и, приблизившись к нему, почти вплотную зашипела, — как лапать меня под подолом, так и безграмотная хороша, а как батист купить так дура деревенская. Раз так — то знайте, боле перед вами подол задирать не буду, а то от ваших пальцев у меня весь зад в синяках, перед людьми стыдно.
— Перед какими еще людьми? — спросил Волков.
— Да перед хорошими, которым на меня не жаль пару крейцеров. Вот какими.
Разгоряченная, злая, очень красивая стояла она рядом с ним, дышала ему в ухо, и он не мог отказать ей. Полез в кошель. Достал мелочь стал считать, но она накрыла его ладонь своей, забрала все деньги повернулась гордо и пошла прочь, уже не очень злая, а даже и улыбаясь. Мало нужно ей. И Агнес, маленькая дрянь, тоже победно глянула на кавалера, и тоже пошла за Хильдой победно задрав вверх подбородок.
Волков посидел, поглядел им в след и крикнул:
— Еган, где ты?
— Тут я, — откликнулся слуга.
— Письмо нужно на почту отнести, видел, где почта?
— Не видал, так поспрошаю, авось найду.
На этот раз врач придумал новое лечение. Теперь архиепископ полулежал в удобном кресле на подушках, а ноги его были погружены в, неприятного вида, воду, что была налита в серебряный таз. Брат Родерик глядел на это с сомнением, не был уверен, что такие ванны улучшают самочувствие синьора. Вид архиепископа говорил об усталости и унынии, что, несомненно, было грехом. Приор дождался, когда архиепископ обратит на него внимание и не без гордости сообщил тому: