— Вами было велено, выяснит, что затеял епископ Вильбурга, я выяснил. Угодно ли вам сейчас выслушать меня?
— Его высокопреосвященству не до того сейчас, — попытался было отложить дела доктор.
Но архиепископ жестом прервал его и приказал:
— Говори.
— Как мы и предполагали, добродетельный брат наш решил совершить воровство и ограбить собор Святого Великомученика Леопольда, что в Ференбурге. Хочет забрать оттуда мощи святого Леопольда. На то и нанял головореза по имени Фолькоф, которому мы даровали рыцарское достоинство. Этот головорез сейчас ищет себе добрых людей, что бы идти за мощами. Да пока не может найти, нет смельчаков среди наших, что бы лезть в пасть к сатане добровольно.
— Значит, решил ограбить Ференбург, — не открывая глаз до конца, вслух размышлял архиепископ, боль изводила его. — Братец с епископом Ференбурга давно в раздоре был. Вечная склока.
Приор и подумал спросить у сеньора, а с кем не было склок и раздоров у братца его епископа Вильбурга и Фринланда, да не стал. Ни к чему было, спросил другое:
— А что будем делать с головорезом?
А сеньор как не слышал и продолжал:
— Давняя у них была неприязнь, давняя, уже и не помню, с чего началась.
— Пора бы закончится ей, монсеньор, — сказал приор, — епископ Фернебурга почил еще в феврале от чумы.
— Я знаю, из ума еще не выжил, — отвечал архиепископ, — помню, что кафедра Ференбурга свободна. Другого я не назначил, а чем тебе этот головорез так не мил, а?
Приор молчал, не зная, что и ответить. А его сеньор продолжил:
— Наверно братца моего недолюбливаешь, ведь головорез тебе ничего дурного не сделал. Ты ведь все за чистоту Матери нашей Церкви ратуешь, все укоров Имени ее боишься, — он помолчал. — А братец мой, он много, много чего натворил, много от него проказ было Святому Престолу, да все меньше чем от индульгенций, как считаешь?
Теперь отмолчатся, приору было невозможно, и он произнес:
— Индульгенции были главным укором. Но и безгрешность отцов в умах паствы поколебалась. От алчности их бесконечной…
— Вот значит, как ты думаешь, — произнес архиепископ, — хорошо, и что ж ты предлагаешь сделать?
— Предлагаю, не дать головорезу собрать людей, посадить его под замок на пару месяцев. Пусть посидит.
— А я предлагаю, не мешать ему, пусть идет в Ференбург, сгинет там, ну так Бог ему судья, а нет, так пусть привезет мощи, только пусть привезет их нам, а мы уже подумаем, отдавать ли их братцу. А Ференбург и без мощей хорош. Церковь там добрая.
— Достойно ли сие, монсеньор? — спрашивал приор глядя на своего сеньора с неприязнью.
Хорошо, что тот не глядел на него.
— А что ж тут недостойного, мы ж не грабим, город наполовину вымер, а в нем давно еретики селились, теперь храм никто не защитит, а мощи для еретика, что тряпка для пса неразумного, только озлобляет их, как и фрески в храмах, как и иконы. Неужто неведомо тебе это?
— Ведомо монсеньор, — тут приор спорить, не мог, — и что ж мне делать?
— Грамоту писать головорезу твоему, что не сам он пришел церкви грабить, а я его послал ценности спасать. Велением моим он туда пойдет. Понял?
— Понял, — отвечал приор, в это мгновение он ненавидел архиепископа, ненавидел, ведь тот в любой ситуации всегда мог найти выгоду. И грамоту такую брат Родерик писать, конечно, не собирался, не собирался он и помогать головорезу:
— Неужто мы доверим этому пришлому человеку наши ценности?
— Нет не доверим, и для того ты с ним человека нашего пошлешь. Есть у тебя кто на примете?
— Есть, отец Вилинор, он сейчас без прихода, честен и чист, ему можно доверять.
— Я знаю отца Велинора, добрый пастырь. И такого доброго пастыря ты собираешься в яму чумную кинуть? Не жалко тебе его?
— Жалко? — приор опять не понимал архиепископа. — Вы же… сказали…
— Чума там, а ты хорошего пастыря готов туда послать, не жалко говорю?
— Я не знаю даже…
— Вижу не жалко, а мне даже головореза жалко, хотя кто он мне, — архиепископ поудобнее улегся на подушках. — На той неделе ты хотел расстричь кого то. Кто таков?
— Отец Семион, подлый человек, и грех его мерзок. Миряне били его, кто кулаком, а кто и дубьем, насилу ушел. Неделю на воде и хлебе в келье молится.
— Что ж совершил? Отчего паства пастора бить дубьем стала? — спросил архиепископ с интересом.
— Во время исповеди, пьян был и мирянке персты ввел в лоно, а сам целовал ее в шею, на том был пойман мужем и братьями его, так как мирянка стонала.