Чуть подрагивая левой забинтованной рукой и все время прислушиваясь (опять вроде мошкариный или мышиный писк заныл, засвербел в ушах), Козел двинулся к сараю. Подойдя, он толкнул расхлябанную, пахнущую подсушенным грибком дверь, осторожно всунулся головой и плечом меж косяком и краем двери.
В широченном и высоком — в четыре человеческих роста — сарае горел синий огонь. По краям огонь отсвечивал белым и алым, но в сердцевине своей был синим, синим! Бил огонь, казалось, прямо изпод земли. Кольку шатнуло назад, он ухватился за выщербленный ветерками до невесомости дверной косяк, косяк хрустнул…
Но уже хватаясь за косяк, Козел краем глаза приметил: пламя бьет вовсе не из земли! Просто на земле (пола в сушильне не было) кто-то лежит и чего-то — снизу вверх, — синим пламечком приваривает.
Колька на цырлах, не забывая оглядываться по сторонам, прокрался почти к самой середке сарая.
На земле лежал бледный, толстоусый и толстогубый цыган. Губы его — не только нижняя, но и верхняя — побитые и вспухшие, выставлялись огромными сливами из-под усов. Цыган приваривал к установленному наклонно баллончику сатуратора какую-то хитрую железную загогулину. Рядом длиннели кислородные баллоны, стояла огромная пятидесятилитровая бутыль с чем-то черно-синим, может даже с чернилом. Окна сушильни, специально поднятые повыше, к потолку, были запылены и загажены до черноты и света пропускали мало. В углах сушильни было и вовсе тёмно, непроглядно, цыган же был одет на удивление чисто: синие новенькие вареные штаны, белые летние туфли в дырочку, белая, совсем не измурзанная куртенка. Куртка на груди цыгана расстегнулась, и наружу, не удерживаемые ни майкой, ни рубахой, вывалились два-три крупных колечка плотных пегих волос.
— Гыыа… — заржал Колька. — Гляди: как у Сеньки волоса! А куда это ты, цыганская твоя морда, бурлачков моих подевал? Только правду говори! А не то зашибу невзначай!
— Сенька это хто? — спросил цыган, садясь прямо на землю и ставя рядом с собой невыключенный, плещущий тонкими снопками огня — но теперь уже вбок — сварочный аппарат.
— Сенька? Да Сенька это так. Сам по себе он… Ну, новый русский… Да ты мне баки не заливай! Бурлачки где? Бомжи эти сраные где есть?
— А я, ежели хочешь знать, и не цыган вовсе.
— А кто ж ты тогда?
— Хто, хто. Арнаут-бессарабец я! Дока Иванович звать…
— Ну, это мне без разницы… Бомжи, тебя спрашиваю, где?
— А вона. В углу. Штабелями сложены.
27
Сокол из лесу вновь скользнул на простор, на волю.
День сегодняшний был какой-то беспорядочный, хлопотный. Все окружающее продолжало томить и тревожить птицу, опять звало, подманивало куда-то. И это был уже вовсе не призыв к служенью человеку и не позыв к насыщению. Это было нечто совсем иное…
Сокол вылетел из леска и тут же круглым своим, желтым и жестким глазком уцепил все того же кудрявого человечка, который недавно еще был привязан к плоту, а теперь, как вороватая, коротконогая и веселая обезьянка, какие без счету водятся и плодятся в низовьях Нила, крался к рыбной сушильне.
Однако теперь сокол лишь обтек равнодушно взглядом крадущегося к сушильне-коптильне человека. Защищать его от все той же летучей нечисти, снова скапливавшейся где-то неподалеку (сокол хорошо чуял это) он больше не хотел и не мог. Не хотел потому хотя б, что человек не плыл сейчас вниз по Волге и не был ни в чем подобен пророкам-пустынникам или богу солнца Ра, мощно летевшему в красной ладье к великой и священной смерти по желтой и голубой реке. Наоборот: маленький кудреватый человечек от реки удалялся. Он крался к брошенной сушильне и крался, кажется, только затем, чтобы совершить нечто дурное, непоправимое. Человек кудреватый вполне мог — гадко, непростительно глупо! — лишиться вдруг души, дыханья, дыха. А раз так, то никакой помощи человек-обезьянка не заслуживал. Да и не мог сокол человека от других людей защитить! От гадкой, воздушной нечисти — да. От таких же двуногих, охочих до дыма и крови особей — нет.
Сокол и вылетел — это становилось ему ясней, ясней — совсем за другим…
28
Выстрел второй разодрал тишь пополам нежданно-негаданно.
Егерь как раз раздумывал, не заглянуть ли ему в сушильню, видневшуюся в километре ниже по берегу. В сушильню эту только что всунулся кто-то, напомнивший издалека Кольку Струмилова, известного в городе истребителя мелкого и крупного зверья, ватажившегося со всякой дрянью браконьера. Да, скорей всего, Колька это и был. Вот и яхта дружка его Семена болтается неподалеку. Егерь сделал даже два-три шага в сторону сушильни, но потом круто развернулся в сторону городка. Разворачиваясь, егерь краем глаза увидел сокола и, повинуясь скорей какому-то перенятому от зверья инстинкту, а вовсе не разуму, так на секунду (полуоборотом к леску, полуоборотом к окраине городка) и застыл. Этот-то полуоборот и сохранил жизнь егеря в неприкосновенности, в целости. Второй выстрел из “Сайги” предназначался, конечно, не соколу, предназначался самому егерю. Пуля чиркнула о камень близко, рядом. А раз так, то стреляли вовсе не запьянцовские ребята…