-Я не вламывался. Она меня впустила.
-Вы были там в четыре утра без разрешения ее отца. Ей семнадцать лет.
-Она мой друг, - повторяю я.
-Ты хочешь сказать, что между вами двумя нет абсолютно ничего физического?
Обычно я довольно хороший лжец — лжец недомолвок, во всяком случае, — но сегодня утром я не в своей тарелке. И моя доля секунды колебания дорого мне обходится.
-Черт возьми, Фенн! Что, черт возьми, с тобой не так! Папа укоризненно качает головой, практически источая презрение. “Это действительно то, кем ты хочешь быть? Неуспевающий долбоеб, который пьет как рыба и думает своим членом?”
-Вообще-то, звучит забавно.
У него вырывается недоверчивый смешок. “Ты даже не воспринимаешь это всерьез, не так ли? Я прилетел сюда за час, чтобы вразумить тебя...
-Я не просила тебя приходить, ” вмешиваюсь я холодным голосом. “Это на твоей совести”.
Папа мгновение смотрит на меня. Затем опускается в соседнее кресло, закрывая лицо руками. Он сидит там, в этой странно обреченной позе, кажется, целую минуту. Я даже подумываю улизнуть, пока он не видит.
Но затем он поднимает голову. - Мне за тебя стыдно.
До сих пор его критика отскакивала от меня, как от пуленепробиваемого жилета.
На этот раз он наносит некоторый урон. Прямое попадание. У меня сжимается грудь.
-Я дал тебе свободу действий, Фенн. Пытался быть терпеливым. Понимание. Потому что я знаю, как сильно ты скучаешь по своей маме.
Я стискиваю челюсть.
—Но ты зашел слишком далеко...
“Потому что я пробралась в спальню подруги?” - Спрашиваю я, не веря своим ушам.
“Потому что ты не испытываешь раскаяния ни за что, черт возьми, что ты делаешь, ни за что, черт возьми, что ты говоришь. Ты делаешь все, что хочешь, когда захочешь. Он встает, опустив плечи. “Мне стыдно за тебя”, - повторяет он.
-Мне все равно. - Я тоже встаю, завязав со всем этим дерьмовым разговором.
“Тебе должно быть не все равно. Потому что я твой отец, и я - единственная семья, которая у тебя есть в этом мире, Феннелли.
Наши взгляды снова медленно встречаются, и я вздрагиваю от того, что вижу в его глазах. Осуждение. Отвращение.
-Твоей матери было бы за тебя стыдно.
Моя рука вырывается прежде, чем я успеваю это остановить. Это рефлекторная реакция, инстинктивное желание защититься от волны боли, которую вызывают его слова.
Раздается треск, когда мой кулак врезается в челюсть отца.
Он в шоке отшатывается. Мы оба в шоке. Костяшки моих пальцев покалывает, и я смотрю на свою руку, моргая, сбитая с толку. Как будто эта рука мне даже не принадлежит.
Я никогда раньше не бил его. Он никогда не бил меня. Удары никогда не были частью наших отношений.
Грудь отца вздымается, когда он делает несколько глубоких вдохов. Он проводит тыльной стороной большого пальца по тому месту, куда я его ударила, затем поворачивает челюсть.
“Папа. Я...” Прости. Я хочу сказать ему, что мне жаль.
Но он уже проходит мимо меня. - Возьми себя в руки, черт возьми, - говорит он, не оборачиваясь.
-Ты куда? - Кричу я ему вслед.
-Домой. Он по-прежнему не поворачивается. Мне приходится метнуться к двери, чтобы услышать его. “Я иду домой к своей жене. И ты будешь отбывать свое отстранение без жалоб. Увидимся на День благодарения”.
Затем он уходит, и я почти падаю, мои ноги внезапно становятся слишком хрупкими, чтобы выдержать мой вес. Я, спотыкаясь, подхожу к стулу и рушусь на него, подражая папиной позе побежденного, закрыв лицо руками, одна из которых все еще болит.
Я ударил своего отца в челюсть.
Христос.
Твоей матери было бы за тебя стыдно.
Пока я сижу там, сгорбившись, со слабым пульсом, я не могу перестать размышлять обо всем, что он сказал. Его слова повторяются до тех пор, пока я не перестаю бороться с выводом, который укореняется в моей голове.
Он прав.
Я am долбоеб.
Маме было бы за меня стыдно.
И я не имею права позволять такой девушке, как Кейси, любить меня.
Я стону в ладони. Черт возьми. Что я делаю с этой девушкой? С того момента, как у меня впервые состоялся настоящий разговор с ней, я понял, что она слишком хороша для меня. Это девушка, которая спасает раненых животных и хранит их в коробках из-под обуви у своей кровати. Она из тех девушек, которые прощают, когда не должны, и забывают, когда должны помнить.
Я должен был просто позволить этому закончиться. Все было кончено, черт возьми. Она бросила меня. Это справедливо. Но вместо того, чтобы оставить все как есть, я толкался, тыкал и боролся, чтобы вернуть ее, и ради чего? Чтобы она могла быть с долбанутым мудаком, который слишком много пьет и дружит с наркоторговцем, который, возможно, чуть не убил ее?