Второй утопленник также оказался лицом женского пола.
У неё также была обнаружена татуировка на коже руки между большим и указательным пальцами. Татуировка эта изображала сердечко. И внутри этого сердечка было вытатуировано слово. И слово это тоже состояло из трех букв “НИК”.
Да, совершенно очевидно, что татуировка эта была ошибкой. Несомненно, что тот мужчина или женщина, которому было уплачено за это украшение на коже, допустил ошибку. Наверняка, ему было поручено выколоть внутри сердечка слово “МИК” и таким образом как бы впечатать мужское имя в саму плоть девушки. А он напортачил. Наверное, он был в тот-момент пьян, а может быть, устал, а скорее всего, просто наплевательски отнесся к своей работе – вы ведь и сами знаете, что бывают такие люди – они не гордятся своим трудом.
Но как бы там ни было, а имя получилось не то. На этот раз вышло не “МИК”, а “НИК”. Должно быть, мужчина, который бросил после этого девушку в реку, был просто вне себя от злости.
Да и кому может нравиться, если знак его фирмы пишут с ошибкой.
По замыслу это было соединение приятного с полезным.
Сама идея не очень-то нравилась Ставу Карелле. Он уже успел пообещать Тедди встретить её в центре ровно в восемь часов вечера, а звонок из ателье, в котором делали татуировки, раздался за пятнадцать минут до назначенного часа свидания, и не оставалось никакой возможности, чтобы предупредить её. Позвонить он ей, естественно, не мог, потому что телефоном жена Кареллы никогда не пользовалась. В таких случаях он обычно, вопреки существующим правилам, нередко направлял к дому патрульную машину, поддерживающую радиосвязь с участком, только для того, чтобы вручить Тедди записочку.
Комиссар полиции, хотя и считал Кареллу очень хорошим полицейским, наверняка не одобрил бы эту сверхплановую деятельность патрульных машин. И поэтому Карелла, несмотря на всю свою открытость, никогда о ней не говорил.
Сейчас он стоял на углу под часами на здании банка, стараясь укрыться от дождя под парусиновым тентом над входом в банк.
Он надеялся, что на этот раз дело обойдется без попыток ограбления банка. Уж чего ему меньше всего хотелось на свете, так это заниматься предотвращением попытки ограбления банка во внерабочее время, да ещё в тот момент, когда он ждет свидания с самой прекрасной женщиной в мире.
Естественно, свободным от службы он мог считать себя чисто условно. Полицейский – и он прекрасно знал это – считается занятым на службе все двадцать четыре часа в сутки всех трехсот шестидесяти пяти дней обычного года и трехсот шестидесяти шести високосного.
Именно поэтому ему и предстояло навестить сейчас ателье татуировщика и, следовательно, он не мог считать свой рабочий день завершенным, пока он не сходит туда, а потом ещё предстояло сообщить по телефону дежурному в участок о результатах своего визита.
Итак, он надеялся на то, что в эти минуты не будет предпринята попытка ограбить банк, а также на то, что дождь, в конце концов, прекратится, потому что эта промозглая сырость пронизывала до костей и вызывала боль в давно заживших ранах. Подумать только, у него уже есть старые раны.
Мысли о боли в ранах он попытался отодвинуть подальше и сосредоточиться на чем-нибудь приятном. А самое приятное для Кареллы было думать о своей жене. Он понимал, что в этом было что-то безнадежно мальчишеское. Но он любил, любил её всегда, и это было раз и навсегда установленным фактом, и он совсем не собирался что-нибудь предпринимать с целью изменения существующего положения. Вполне возможно, что были где-то на свете женщины красивее её, но такие женщины что-то не попадались ему на жизненном пути. Возможно, что они могли быть нежнее, утонченней, а возможно, и более страстными. Но, честно говоря, он сомневался в этом. А простая истина заключалась в том, что она была приятна ему во всех отношениях. Черт побери, до чего же ему бывает приятно с ней! Он никогда не уставал любоваться её лицом, которое умело превращаться в тысячи самых различных лиц, и каждое из них при этом было по-своему прекрасно.
При полном параде, сияя великолепными карими глазами, с удлиненными и накрашенными ресницами, с этими полными губами, четкие линии которых подчеркивались помадой, она была одним существом – и он любил эту старательно подчеркнутую красоту, тщательно уложенные волосы и чуть тронутое пудрой лицо.
А по утрам она могла быть совершенно иной. Теплая ото сна, она открывала вдруг глаза и улыбалась ему. Лицо её, лишенное всякой косметики, было в этот момент таким доверчивым, губы её были чуть припухшими, а пряди иссиня-черных волос черными змеями растекались по подушке, а тело было желанным и податливым. Он любил её и в этом состоянии, любил её легкую улыбку, блуждающую на губах, любил и внезапную настороженность во взгляде.
Да, лицо её было тысячей самых различных лиц. Спокойное и задумчивое, когда они шли вдвоем по пустынному берегу босиком, когда только мерный гул разбивающихся, о дальние рифы океанских волн доносился со стороны моря – звук, который она не могла услышать, погруженная в свой безмолвный мир. В приливе гнева её лицо могло моментально перемениться. Черные брови хмурились, глаза становились матовыми, губы обнажали ровные белые ряды зубов, а тело напрягалось подобно туго натянутой струне, как бы красноречиво повествуя о тех гневных тирадах, которые она не могла швырнуть в лицо собеседнику, поскольку не могла говорить, кулаки судорожно сжимались. Или взять, например, слезы, которые тоже совершенно изменяли её лицо. Плакала она не часто, но если уж плакала, то всегда самозабвенно. Казалось, что будучи уверенной в своей красоте, она не боялась того, что лицо её вдруг окажется искаженным горем.