Вот, собственно, и ответ на вопрос: да, я люблю трущобы. Я люблю их за то, что они полны жизни. И ненавижу за то, что они порождают преступность, насилие, разврат.
Стоял полдень, и Мейер Мейер шагал по одной из улиц этих трущоб, столь любимых им за полноту жизни.
Он прошел мимо строительной площадки на Гровер-авеню, а потом свернул на Тринадцатую улицу и продолжил свой путь в северном направлении. Здешние улицы являли миру богатый сплав всех цветов и оттенков. Тут можно было встретить людей с любым цветом кожи: от чисто белого до почти совершенно черного. Но богатство красок было не только в цвете кожи обитателей этого района, дружно вышедших порадоваться апрельскому солнцу.
Ослепительной палитрой сияли витрины магазинов, уличных лотков и киосков. Ярко окрашена была и речь обитателей этого района, героев замызганных улочек, где самые замысловатые ругательства переплетались с псевдомузыкальным жаргоном, где грубый и красочный английский сленг перемежался вульгаризованным испанским, и тут же рядом уличный торговец во весь голос с жутким еврейским акцентом расхваливал свой товар, нисколько не смущаясь стоящей на углу проповедницы, распевающей псалмы под равнодушно-голубым апрельским небом. И все здесь было насыщено жизнью, напористой, бьющей ключом, отрешенной от многих бессмысленных условностей и ритуалов двадцатого века. Именно это и нравилось Мейеру Мейеру, именно это он и называл полнотой жизни. Может быть, жизнь эта и была примитивной, но здесь зато не возникало проблемы, какой вилкой есть то или иное блюдо за обеденным столом или как представить графиню герцогине по всем правилам высшего этикета. Здесь вообще никто и никогда не задумывался о том бесчисленном множестве правил и условностей, которые отделяют нас от варваров, но одновременно и лишают нас возможности проявить свои лучшие человеческие качества. А район был и человечен и прост, как сама жизнь, и при том — так же разнообразен и богат.
Вот так и шагал он по этим улочкам, не испытывая перед ними и тени страха, хотя отлично знал, что в любой момент здесь может вспыхнуть ссора или стычка. Он шел пружинистым шагом, глубоко вдыхая воздух этих улиц, пропахший выхлопными газами, но все же апрельский, пьянящий и вселяющий радость бытия.
Мастерская Дэйвида Раскина размещалась прямо над банковской конторой. Банк этот носил название “Коммерческий”, о чем и возвещали две солидные бронзовые таблички по обе стороны бронзовых же огромных дверей, которые в этот полуденный час были широко распахнуты для посетителей. Под одной из табличек висело объявление, извещавшее всех клиентов о том, что банк намерен сменить свой офис, что переезд состоится тридцатого апреля, а начиная с 1 мая, он будет обслуживать своих клиентов по новому адресу. Мейер вошел в банк, казалось, не обратив внимания ни на эти вывески, ни на объявление, и быстро поднялся в мастерскую Раскина. Замызганная, написанная от руки табличка, висевшая слева от солидной железной двери, оповещала Мейера Мейера, что за ней находится “Компания Дараск Фрокс. Дамское платье”.
Мейер не стал стучаться в дверь. Он просто вошел в мастерскую и минуты две-три молча глядел на глубокий вырез халатика Маргариты. Потом он спросил, на месте ли Дэйв Раскин, после чего его препроводили в помещение на заднем дворе мастерской, где Раскин собственной персоной трудился над сортировкой товара вместе с девушками. Он был в одной нижней рубашке — здесь и впрямь было жарковато. С первого взгляда Мейер определил, что настроение у Раскина преотличное.
— Привет, Мейер, привет! — крикнул он, обращаясь к вошедшему. — И подумать только, что в такой денек приходится заниматься глажкой, что ты на это скажешь, а? Такой чудный денек сегодня выдался! Как там на улице? Наверно, просто великолепно, а, Мейер?
— Да, день отличный, — ответил Мейер.
— Апрель — это лучший месяц года. Апрель подходит для чего угодно, я прямо скажу — для чего угодно! Да, Мейер?
— Сегодня вы выглядите вполне довольным жизнью и собой, — сказал Мейер.
— А что ты думаешь, — я счастлив и беззаботен, как воробышек. И знаешь почему, Мейер? Я могу тебе сказать почему. Ну, во-первых, этот псих не звонит мне с прошлой пятницы, а сегодня у нас уже, слава Богу, вторник. И потом — мне не нужно больше отфутболивать назад какие-то там заказы с конвертами, а телефон себе молчит, и все спокойно. — Раскин сиял. — Так почему мне не быть счастливым? Девушек моих теперь никто не пугает, да и мне самому не надоедает больше этот психованный хохмач. А тут еще и дела вдруг пошли так, будто я сделал себе станок для печатания денег.