— Да. Меня мальчишкой продали торговцу рабами из тех, что приходили по Римской дороге из Аква Тарбелики. — Маркус зябко передернул плечами. — Первое, что он сделал, — это поменял мне имя. Он сказал, с моим язык сломаешь.
Скитер прищурился.
— Так тебя по-настоящему зовут не Маркус?
Тот попытался улыбнуться.
— Так меня зовут уже больше восемнадцати лет. И скорее всего тебе произнести мое настоящее имя будет не легче, чем римлянам. Я давно уже привык к «Маркусу», так что решил оставить все как есть.
Скитер уставился на него, словно не верил своим ушам. Маркус пожал плечами.
— Я пытался объяснить это, правда, Скитер. Но никто здесь не понимает.
— Нет, я… так, ничего. — Он прокашлялся, и, глядя на выражение его глаз, Маркус попробовал представить себе, что такого вспомнилось Скитеру. — Ладно, ты говорил что-то про Рим…
— Верно. Меня отвели в город Нарбо на берегу Средиземного моря, посадили на невольничий корабль и отвезли в Рим, а там держали в железной клетке до тех пор, пока не пришла моя очередь быть выставленным на аукционе. — Маркус залпом проглотил свое пиво, чтобы скрыть дрожь в руках. Эти воспоминания до сих пор мучили его в ночных кошмарах, и он просыпался в холодном поту. — Я жил в Риме с восьмилетнего возраста.
Скитер придвинулся поближе.
— Отлично. Послушай, Агнес устроила мне бесплатный билет через Римские Врата — она сопровождает группу туристов в двухнедельный тур. Две тихие недели, и только в самый последний день Игры. Поэтому она смогла взять меня в качестве гостя.
Маркус покачал головой. Бедняжка Агнес. Она в Ла-ла-ландии еще совсем недавно.
— Постыдился бы, Скитер. Агнес такая славная девушка.
— Не сомневаюсь. Самому мне никогда не накопить на билет в Рим. Пойми, у меня совершенно гениальная идея, но я же не был там ни разу, так что, может, поможешь мне?
Маркус повертел в руках пустой стакан.
— Что за идея? — Он всегда остерегался оказаться впутанным в темные делишки Скитера.
— Совершенно безупречная, — просиял Скитер. — Я хочу поставить немного…
— Поставить? На Играх? — Если это все, чего хотел Скитер, это не так уж и страшно. Разумеется, это незаконно, но Маркус не слышал еще, чтобы хоть один турист не пытался сделать этого. Нет, право же, все могло быть гораздо хуже, так что Маркус испытал изрядное облегчение. Может, это Агнес действует на него так благотворно? — Очень хорошо, так что ты хотел у меня спросить? Улыбка Скитера сияла торжеством.
— Куда мне пойти? В смысле, чтобы сделать ставки.
— В Большой Цирк, конечно, — усмехнулся Маркус.
— Угу, но там куда? Эта чертова штуковина длиной в милю! Давай же!..
— Ну… Лучше всего делать это со стороны Авентина, около того места, откуда гладиаторы выходят на арену. Они проходят через камеры в прямоугольном конце Цирка, ближе к Тибру. Но и ближние к этому месту входы для зрителей тоже ничего. Конечно, есть и ложи профессиональных букмекеров, но я бы держался от них подальше. Любой сочтет своим долгом надуть нездешнего. Ну и, конечно, большинство ставок делаются на зрительских местах. — Он помолчал, пытаясь представить, как будет Скитер реагировать на зрелище убивающих друг друга людей. Многие туристы возвращались из Рима потрясенные до дурноты.
— Потрясающе, Маркус! Спасибо, дружище! Если я выиграю, возьму тебя в долю.
Если Скитер Джексон не забудет через две недели этого своего великодушного обещания — и если выполнит его — он сделает для Маркуса гораздо больше, чем полагает. Мысли о вечных финансовых неурядицах быстро завладели Маркусом, и он почти забыл даже о друге, допивавшем за столиком свое пиво. Несмотря на все его протесты, Йанира настояла на том, чтобы он, расплачиваясь со своими долгами, принял и изрядную часть ее сбережений — того, что она заработала, продавая историкам информацию «из первых рук». Помимо этого, она продала подлинные древнегреческие рецепты всевозможных сырных пирогов — знание, которое досталось ей дорогой ценой (поркой, а то и чем похуже) в доме ее первого мужа, в Нижнем Времени.
Изысканные ароматы сырных пирогов, равно как и прочие их характеристики, — теперь это знал и Маркус — обсуждались в свое время на Афинской агоре с не меньшей серьезностью, чем труды крупнейших философов. Их рецепты были утрачены много веков назад, но, если так можно сказать, благодаря жестокости мужа Йанира помнила их теперь наизусть; собственно, тогда у нее другого выбора и не было, если она хотела выжить. Теперь же ее старые шрамы начали окупаться: она продавала эти рецепты по одному Арли Айзенштайну, исправно платившему ей процент от своих доходов. Немалых, кстати, поскольку пироги имели ошеломительный успех.
Йанира вообще зарабатывала деньги быстрее, чем Маркус полагал это возможным, — особенно после того, как сделалась гордой владелицей киоска, пользовавшегося большой популярностью у «послушников», буквально совершавших к ней паломничество. Некоторые готовы были оплачивать билет через Главные Врата, чтобы посмотреть на нее, умоляя ее сказать им хоть слово. Некоторые даже давали ей деньги, словно поклонялись ей более всего на свете, а деньги были всем, что они могли принести в жертву.
Ох уж эти деньги… Когда Маркус попробовал отказаться из гордости от ее жертвы, она взяла его за руку и силой заставила посмотреть ей в лицо.
— Ты мой единственный избранник, милый! — Темные глаза казались бездонными колодцами, таившими в себе то, что Маркусу так хотелось стереть из ее памяти. Однако ни Маркус, ни деньги не могли стереть прошлого: жестокого мужа, а что еще хуже — ужасающих мистерий Артемиды Эфесской, во всемирно знаменитом храме которой она выросла. Впрочем, даже так эти бездонные глаза таили в себе и еще что-то — возможно, то же самое, что в свое время заставило горячего троянского паренька Париса, забыв про все, удрать с Пелопоннеса к себе в продуваемую всеми ветрами Трою, прихватив с собой ненаглядную Елену.
Даже одного воспоминания об этих глазах бывало достаточно, чтобы голова у Маркуса начала идти кругом. Разумеется, он растаял от последовавшей за этим взглядом победной улыбки, не говоря уж о нежных прикосновениях рук Йаниры.
— Я отчаянно ревную тебя, Маркус. Мне не понять этой твоей «гордости», не понять, с какой стати ты так упрямо стараешься выплатить долг, который с тебя требуют незаконно. Но если эти деньги помогут тебе обрести душевный покой, я ни за что не позволю тебе отказаться от моей помощи. — И в редком для нее порыве так явно проявляемых чувств она крепко прижала его к себе, словно боясь потерять. Ее глаза наполнились слезами, которые она отважно пыталась сдержать, опустив длинные ресницы. Так и не отпуская его, она заговорила снова, срывающимся голосом: — Прошу тебя. Я понимаю, что ты горд, и люблю тебя за это. Но если я потеряю тебя…
Он стиснул ее в объятиях, всеми силами стараясь уверить в том, что он ее навеки, что он с радостью назовет ее своей женой — как только сможет освободиться от ненавистного долга человеку, который привел его сюда и поручил вести тайные записи: он велел узнавать и записывать, кто путешествует через Врата в Рим и Афины и что везет оттуда обратно.
Он не понимал приказов своего бывшего господина, как не понимал и того, как прекрасная, высокорожденная Йанира может любить человека, почти всю свою жизнь бывшего рабом. Поэтому он просто вел записи, предоставляя ломать над ними голову бывшему хозяину и понемногу копя деньги, чтобы вернуть свой рабский долг. Он брал деньги у Йаниры, по возможности немного, но все-таки брал, ибо почти ничего не желал так страстно, как вырваться из-под этой зависимости, чтобы обрести статус, хоть немного приближающий его к ее уровню.
Эти горько-сладкие мысли Маркуса были бесцеремонно прерваны голосом, несомненно принадлежащим Голди Морран. От мгновенной неприязни дрожь пробежала по коже, как у коня при виде жирных, истосковавшихся по кровушке мух. Глядя на Голди Морран, Маркус иногда задавал себе вопрос, назвали ли ее Голди за цвет волос, ценившийся у римских матрон так высоко, что они носили парики из кос своих рабынь (впрочем, в настоящий момент определить это было невозможно, ибо шевелюра Голди имела причудливый пурпурный оттенок, не имеющий ничего общего с изначальной окраской), или за то, что эта алчная старая гарпия ничего не любила так сильно, как наличные деньги, предпочтительно в виде золотых монет, песка, слитков — всего, на что она могла наложить свои когтистые лапы.