С тех пор она прибегала почти ежедневно — перед школой и после ужина, нежданно среди дня и едва ли не каждый выходной. Альбом быстро заполнялся зарисовками. Изредка Нулани показывала, что у нее вышло. Она словно задалась целью запечатлеть каждый его жест. Тео изумлялся детальности рисунков. Остро заточенный карандаш, кусочек угля или тонкая кисточка — что бы ни использовала Нулани, любой инструмент в ее пальцах передавал штриху текучую плавность и логическую завершенность.
— Почему, Нулани? — спросил однажды Тео, после того как долго-долго перебирал страницы альбома. — Почему я? Почему ты рисуешь меня? Почему не кого-нибудь помоложе? Скажем, друзей брата?
Он был искренен в своем недоумении. Но Нулани рассмеялась:
— Увидите себя на картине — поймете!
Тео наблюдал, как она рисует, приткнувшись на дальнем краю веранды. И сделал очередную попытку:
— Почему не устроиться поближе, дитя? Тебе ж оттуда меня не видно!
— Мне не нужно вас видеть, мистер Самараджива. Я учусь рисовать по памяти.
— Прошу тебя, перестань звать меня мистером Самарадживой.
— Хорошо, мистер Самараджива!
Тео никак не мог понять, дразнит она его или нет. Такое ощущение, будто она читает его мысли, будто из озорства заставляет чувствовать себя еще старше, — просто потому, что ее совершенно не волнует его возраст.
— Хочу научиться рисовать вас даже с закрытыми глазами, — добавила Нулани. — Чтобы никогда не забыть вас.
Онемевший от удивления, Тео медленно встал. Очень кстати на веранду вышел Суджи, объявил, что ланч готов. На стол была подана свежайшая, из утреннего улова, тхора-малу — испанская макрель.
— И когда же ты начнешь работать над портретом? — спросил Тео за обедом.
На лице Нулани играл солнечный блик. Юная кожа сияла, глаза — две черные вишни — блестели даже сквозь густую завесу волос.
«Годы жизни, — думал Тео. — Между нами годы и годы жизни, тяжелые и сладкие, как кусок пальмового сахара-сырца. Их не изменить, не прожить вновь».
— А я уже начала картину, только мне еще надо рисовать. Можно здесь?
Тео рассмеялся:
— Ты так сюда переселишься. А что скажет мама? Не думаю, что ее это сильно обрадует. Должна же она хоть иногда видеть дочь.
— А я хочу быть здесь всегда.
Тео смотрел на нее. Солнечный луч сдвинулся выше, и, любуясь матовым глянцем черных волос, Тео вспомнил кошку, иссиня-черную красавицу, их с Анной любимицу. В прошлой жизни.
— Завтра я еду в Коломбо, — сказал он. — Тебе что-нибудь нужно? Я мог бы привезти тебе все, что надо для рисования.
Он не признался, что не написал ни строчки с того дня, как она взялась его рисовать; не признался, что само ее присутствие отвлекало и без рисунков — словно в доме поселилась раненая, но прелестная птица. Лондон теперь чудился таким далеким.
— Мама видела твои рисунки?
— Нет. Амма все время переживает. Слишком переживает. Ей некогда на рисунки глядеть. — Нулани запнулась, будто в сомнении, но добавила: — Переживает, потому что надеется.
— Надеется?
— Надеется, что хуже не станет, чем сейчас. Что брат не уедет. Ну, в Англию. И надеется, что уедет. У него же там жизнь будет лучше. Еще она надеется, что больше не увидит того, что видела. Вот и не глядит никуда.
Нулани впервые коснулась убийства отца.
— Мы вообще не такие, как вы, мистер Самараджива.
— Но ты-то рисуешь. Ты смотришь. И видишь.
Тео размышлял, почему эта прекрасная страна с идиллическими пейзажами, в которых море перетекает в небо, и пряным климатом сбилась с пути. Виной тому — равнодушие человека, но и чрезмерное его вмешательство. Сколько лет должно пройти, чтобы вернулась первозданная красота? Двадцать? Пятьдесят? Может, не одно поколение родится и исчезнет, прежде чем это произойдет?
— Никогда не закрывай глаза, — резко сказал Тео. — Никогда. Всегда держи их открытыми и смотри. Даже если будет очень тяжело. И не забывай: ты женщина. Женщины должны реагировать на все, что видят. Это очень важно. Иначе ничего вокруг не изменится. Моя жена такой и была. Ей бы понравились твои рисунки.
— Ваша жена? А где она?
— Умерла.
Голос его не дрогнул, и, как ни странно, колкая горечь не шевельнулась привычно в сердце. Солнечный блик уже добрался до дубового трюмо, заплясал на углу большого зеркала, где отражалась замутненная пылью поверхность тумбы. Суджи внес десерт — манго. Послеполуденное пекло, слепящее, желтое, затаилось за открытой дверью.