Я закатила глаза:
– Я чувствую злость и…
– Начнем с имени, – прервал доктор, вскинув руки. – Назови свое полное имя, пожалуйста.
– Меня зовут Мэри Ирис Мэлоун.
– Продолжай, – тихо произнес он.
Я тоже понизила голос, потому как недавно выяснила, что шепот, оказывается, куда громче крика.
– И я не в порядке. Я злюсь. Помираю со скуки. И думаю, что доктор Макунди в миллион раз лучше, чем вы.
Улыбочка Уилсона меня бесила.
– А как же голоса, Мим? В последнее время у тебя были приступы?
– Говорите так, будто я… не знаю… эпилептичка или типа того. Круглые сутки пускаю слюни и бьюсь на полу в судорогах. – Я взяла карточку с кляксами. – А разве чернильные пятна не совсем средневековье? Что дальше? Лоботомия? Шоковая терапия? Боже, все прям как в «Гнезде кукушки»…
Уилсон кивнул. Равнодушно.
– Можем обойтись без чернильных пятен, если хочешь.
– Да, хочу. Очень-очень хочу.
Вместе со стулом выдвинувшись из-под стола, он открыл ящик и достал стерео, похожее скорее на пушечное ядро. Затем начал листать папку с компакт-дисками:
– Как насчет музыки? Тебе нравится Вивальди?
– Макунди включал Элвиса.
– Боюсь, у меня только классика.
Удивил.
– Ладно. Тогда Бах. Сюита для виолончели номер один?
Уилсон порылся в папке и извлек двойной диск Баха:
– Уверен, здесь есть первый концерт для виолончели.
– Сюита, – поправила я.
– Да-да, – пробормотал он, – все вокруг суета.
– Черт, док, да вы идиот.
Папа сполз по спинке кресла и уткнулся лбом в руки. Все знают, что он вечно висит на волоске, и теперь казалось, что тот наконец готов порваться.
Доктор Уилсон задал еще несколько вопросов и сделал несколько заметок, пока я изучала его кабинет. Уютные растения. Уютные кресла. Стол красного дерева, несомненно, ценою с «ауди». А за спиной доброго доктора – его личная Стена Мужества. Я насчитала семь вставленных в рамки дипломов, повешенных заботливо, с гордостью и нехилым недоумением, мол, охо-хо, ты не веришь, что я важен? Тогда как ты объяснишь вот это?!
Уилсон на миг оторвался от заметок:
– Полагаю, в вашей семье бывали случаи психоза?
Папа кивнул:
– У моей сестры.
Спустя несколько драматических подчеркиваний Уилсон закрыл мою медкарту и достал новую стопку бумаги. Маленьких розовых квадратиков.
– Выпишу ей «Арипапилазон», – сообщил он. – Десять миллиграммов в день – это по одной таблетке.
Краем глаза я видела, как мама впилась пальцами в папино бедро. Он отодвинулся, освободил ногу и ничего не сказал.
– Простите, – начала мама, подав голос впервые с начала сеанса, – неужели это правда необходимо? Доктор Макунди считал, что в случае Мим медикаментозное лечение преждевременно.
Уилсон снял очки, мельком глянул отцу в глаза и оторвал от пачки листок с рецептом:
– К сожалению, в этом вопросе наши с доктором Макунди мнения не совпадают. И конечно, решать вам, но это моя… профессиональная рекомендация.
Только я уловила критику в адрес Макунди. Или просто мне одной было не все равно. Профессиональная. Намек, что советы Макунди иного рода. А по мне, так Уилсон, папа и их приверженность лекарствам куда абсурднее, чем все чучела гризли в мире.
– Мы читали о препарате, давшем хорошие результаты, – сказал папа, глядя в рецепт. – Как он там назывался, Ив? Абили-что-то-там.
Мама скрестила руки на груди и уставилась в противоположную сторону. В ее глазах горел невиданный мною прежде огонь.
Доктор кивнул:
– Это он и есть. «Арипапилазон» в основном известен как «Абилитол».
На комнату словно опустился покров. Черный саван болезней, предсмертных минут и всего того худшего, что есть в самых худших местах. Слово-мутант, жуткий гибрид, неестественный союз двух корней, настолько разных, насколько это вообще возможно. Абилити – дар. Витриол – злоба, яд. «А ты, Абилити, берешь ли Витриол в свои законные суффиксы?» Я хотела закричать, что против сего порочного брака, но не вышло. Полный песка, пересохший рот слипся. Доктор Уилсон с непроходящей улыбкой вещал о преимуществах «Абилитола», а папа кивал, как кукла-болванчик, не замечая, как углубляются в комнате тени.
Пока они болтали, я поймала мамин взгляд. И, судя по ее лицу, она тоже чувствовала сгущающуюся тень.
Мы не улыбались.
Не говорили.
И вместе ощущали приближение тьмы.
5. Шестое письмо
Я просыпаюсь под рокот междугороднего автобуса, на лице – отблески позднего солнца, на плече – тяжелая голова Арлин. (Если б не храп, я б поклялась, что бабулька померла или впала в кому.) Стерев тонкую струйку слюны, свисающую из ее рта на мое плечо, я перекатываю Арлин на ее сиденье и кладу себе на колени рюкзак.