Геворк, закутавшись в плащ, стоял у колонны. Он радовался тому, что дождя сегодня, наверное, не будет.
Теплый воздух ласкал лицо и шею Геворка. Хотелось тихо напеть мелодию легкую, воздушную и изысканную, как та музыка, что звучит над каналами Венеции.
— Спасибо, что пришли, — услышал Геворк за спиной и быстро обернулся. Голос показался ему прекрасным и таким же драгоценным, как эта ночь.
Под накидкой угадывается стройный стан. Маска. Холеная рука, придерживающая у груди накидку.
— Кто вы?
— Так ли уж важно, кто я? Важно другое. Я пришла сюда с чистым сердцем и открытой душой. Вы меня не знаете. А я вас знаю очень хорошо. Читала многие ваши стихи. Не спрашивайте, каким образом они попали мне на глаза. Но, благодарение богу, я их прочитала. И не забыла ни одной строки.
— Но мои стихи очень плохи. Я никому не рисковал их показывать.
— Плохи стихи или хороши — что проку о том спорить, если мне они нравятся. Они дни и ночи звучат в моей душе. Я не могу их забыть, не могу отбросить, отшвырнуть от себя, чтобы снова обрести покой.
Геворк чувствовал, что у него кружится голова. Не то от хмельного воздуха, не то от странных слов женщины.
— Для чего я вам? И для чего вам мои стихи?
Женщина засмеялась. Смех был чистый, звонкий. Будто на плиты, которыми вымощен пол аркады, высыпали горсть серебряных монет.
— Три вещи могут волновать женщину. Любовь.
— Любовь, — повторил, как эхо, Геворк.
— Дети и семья.
— Да, — согласился Геворк, не понимая того, что говорит женщина. — Конечно.
— Но если нет ни того ни другого, то что же остается желать женщине?
— Что ей остается? — спросил Геворк. — Я не знаю… У меня кружится голова.
— Да тут и понимать нечего. Остается слава. Только она. Если нет надежды и на это, жизнь женщины становится пустой и ненужной. Такой и была она у меня самой до той минуты, пока я не прочитала ваши стихи.
— Вы говорите странно. Кто же вы?
— Не все ли равно? Так ли важно вам знать мое имя?
— Я хочу увидеть ваше лицо.
— Не сейчас. Позднее. Я хочу прочитать все, что вы написали. И стихи. И историю Польши.
— Но я не пишу историю. Я делаю записи в личном дневнике, вот и все.
— Пусть так. Иной раз такие записи бывают интереснее ученых трактатов. Я хочу славы. Поймите это. И для вас и для себя. Я помогу вам стать великим, прославленным писателем. И не ищите меня. Я сама вас извещу о времени и месте нашей встречи.
— Постойте! Куда же вы? — крикнул Геворк.
Кто-то снова бросил наземь горсть монет. Их нежный звон дробился о колонны аркады, улетал вверх, к небу. Сверху смотрели на Геворка крупные осенние звезды. И Геворк смотрел на них.
— Звезды! Звезды вечерние! — сказал он. — Вы смотрите на меня и, наверное, смеетесь. Что ж, это ваше право. Я вправду смешон и нелеп. Но мне что за дело, смешон я или нет. Это вы на меня смотрите сверху. Сам-то я на себя сверху не смотрю. Вы, звезды, небесные жители. А я земной. Не спешите судить меня, звезды.
Но звезды и не собирались судить Геворка. Да и не так уж внимательно вглядывались они в то, что происходит на земле. Им было все равно. Сияли они в небесах спокойно, бесстрастно. Как это было за много тысяч лет до рождения Геворка. Как будет через много тысяч лет после смерти его.
Мужчины всегда были глупы
Время шло. Вялое лето сменилось такой же вялой осенью. Новый король Польши, чтобы укрепить свои связи со страной, обзавелся еще двумя переводчиками. С ближайшими советниками Генрих мог говорить и по-французски, но шляхтичи, мало ученые чему-либо, кроме владения оружием, не могли без переводчиков беседовать со своим королем. И уже одно это обстоятельство таило в себе угрозу будущих раздоров, которых и без того в Польше было предостаточно.
Однако француз на польском троне мало интересовался Польшей. Ему все снился Париж, залитые светом и овеянные пикантными легендами залы Лувра. Поговаривали, что король вот-вот сбежит домой и что побег уже готовится втайне от сейма и придворных.
Кого тогда пригласят в Краков? Вновь попробуют позвать царя русского? Австрийского герцога? Шведского короля? Турецкого султана? Если так, то в моду, наверное, войдут тюрбаны?.. Но может быть, решат наконец сделать польским королем поляка?
Геворк еще раз побывал на ночном свидании. Оно состоялось месяца через полтора после первого. На этот раз записка была подложена кем-то в нотную тетрадь Геворка. Его просили в назначенный час оставить у второй северной колонны аркады стихи и дневник. Геворк колебался. Все это странно. Как поступить? Но вспомнил смех, холеную руку в кольцах с бриллиантами… Как праздник. Как сладкий детский сон… Он отдал две тетради, те, где речь шла о Тимошке и Роксоляне.
Тимошку Турка Геворк знал плохо. Впрочем, был он не турком вовсе, а молдаванином из Валахии. Турком за черные глаза прозвали еще его отца. Тот был свирепым и настырным мужиком. За двадцать лет наделал такого, чего другой и за сто не сумел бы. Он наладил торговлю львовским чеканным серебром в Кракове и Вене, а из Италии привозил в Карпаты стекло и посуду. Золота в доме Турка набралось столько, что пришлось ему нанять для охраны шестерых молодцов в кольчугах и с мушкетами. А для чего старый Турок все это наживал, одному богу известно. Молодому Турку, Тимошке, богатство ни к чему. Сказывают, что Тимошка в детстве упал с лестницы и с тех пор остался чудным. То вдруг князя из себя изображает, ест на посуде из серебра да золота, то вдруг в рубище нарядится и пойдет в окрестные усадьбы подаяния просить.
— Зачем, Тимошка? У тебя ведь денег — что у султана турецкого.
— Да мне тех денег и не надо. Людей проверяю. Кто мне грош протянет, тому я сейчас же золотой даю в ответ. Кто ж от ворот гонит, тому иной раз и в лицо плюну.
— И тебя за это не били?
— Случалось, что бивали. Некоторые — люто. Да ведь и я не промах. Коли надо, так садану промеж глаз, что и рад не будешь. Одного не люблю — когда собаками травят. Нельзя человека травить собаками. Нехорошо это.
— Да чего же тебе, Тимошка, подаяния просить? Играл бы на своей любимой лютне. Или построил бы новый дом о шести окнах. Жену бы нашел. За твои деньги любая пойдет.
— Не надо мне дома о шести окнах и жены за деньги, — отвечал Тимошка. — Не имею на то права. Иное мне назначено.
Если бы не странный, больной блеск черных глаз, быть бы Тимошке самым красивым парнем в городе. Статью удался. Лоб белый и высокий. Рука тонкая, жилистая, сильная. Такая рука и лошадь удержит, и женщину приласкает. Но все же гореть бы давным-давно Тимошке на костре, как и подобает всем разбойникам, да, говорят, отвалил он много золота на новый костел. А потом и сам что-то строить за городом начал. Нанял сорок плотников и каменщиков. Платит вдвойне. Все в секрете держит.
Туда, к Тимошкиному строительству, и пошли однажды Геворк с Иваном по пыльному Волынскому тракту. Что-то тихое и грустное пел сам для себя Иван. Шел он легко, на горках с дыхания не сбивался. А в бороде уже седой клок, и в глазах что-то печальное.
Уже после полудня добрались они до Кривчицкого леса, по колее отыскали направление, а затем пошли просто на звук топоров. Вскоре добрались до опушки, на которой высилось пугающее глаз нелепое сооружение — огромная башня из дерева и камней. Башня стояла сама по себе, как перст. И она была даже страшна в своем одиночестве — неестественна, небывала. По всей опушке суетились работники. А у подножия сидел Тимошка Турок и играл на лютне что-то нежное, тающее в воздухе. Глаза Тимошки были пустыми, без блеска. За что же его любит Роксоляна Богушовичева? Что нашла она в нем?
— Эй, Тимошка!
Он отложил лютню, утер подбородок и наконец увидел Ивана с Геворком. И тут произошло странное: на секунду взгляд Тимошки стал осмысленным и даже веселым, а лицо красивым и ясным. Он будто очнулся от сна. Или случайный лучик выглянул из-за тучи? Снова погасло Тимошкино лицо.
— Что строите?
— Башню.
— Для чего?
— Известно: чтоб до неба доставала.
Хихикнул обтесывающий неподалеку бревно плотник.
— Ты чего? — спросил Тимошка. — Тебе права смеяться над моими словами не дадено. Деньги тебе плачены? Работай да благодари бога и меня. А то гляди — что было дадено, назад будет взядено. Сообразил?