— Ты с ним беседовал?
— Довелось.
— Тогда и вовсе странно. Почему граф не обратился к тебе сам? Ведь моя дама сказала, что может устроить тебе заказ от Челуховского на застежки к книгам.
— Мне? Заказ?
— Она сказала, что видела печать, которую ты сделал в подарок епископу Балабану. Очень хвалила работу. Сравнивала с итальянским ювелиром Бенвенуто Челлини.
— Епископ Балабан, Челуховский — это уже что-то новое. А сам Челуховский знает, что от его имени мне предлагают заказ? Странные события происходят вокруг моей друкарни, брат Геворк. Договариваюсь о покупке бумаги — в последний момент сделка расстраивается. Цех не разрешает держать столяра. Шлют депутации, угрожают штрафом. Каким-то незнакомкам надо, чтобы я взялся за резец и, наверное, перестал возиться с друкарней… Ты вечером свободен? Я приду.
После ужина Геворк опять сидел у стола. Ждал печатника. Писал. За окном был виден Кафедральный собор. Рвался он острой колокольней к низким тучам, точно намеревался пропороть их, растерзать в клочья. Мягким розовым светом горели витражи в окнах костела. Он сам был как живой. И окна эти были как гигантские глаза со множеством разноцветных зрачков — красных, желтых, синих. Глядел костел на восток — оттуда грядут враги — и думал свою тревожную думу.
В Остроге затаился князь Константин. А на севере, в специально укрепленной слободе, отстроенной рядом со столицей, притаился человек почище князя — царь. И царь этот был страшен, грозен, беспощаден. Итальянские купцы, побывавшие в Москве, называли его Джованни Террибле, что в переводе на русский означало Иван Грозный или же Иван Ужасный. Но этот Иван Грозный, как утверждал печатник, любил книги. Ему привозили их из Германии и Дании. Да и в Московии пробовал их печатать. Кроме Ивана, были у царя и другие мастера печатных дел. И сам Иван участвовал в печатании нескольких книг. Да только после того, как царь выделил деньги на строительство настоящей друкарни, сумели они в 1564 году вместе с Петром Мстиславцем издать «Апостол» так, как хотели, по-настоящему, чтобы печать была чистой, буквы красивыми, рисунки четкими и ясными. Вышло не хуже, чем у немцев, а может, даже лучше.
— Что же ты уехал? — спрашивал Геворк у печатника. — Поссорился с царем?
— Нет, до ссоры не дошло. Но это длинный разговор, брат Геворк.
Печатник о чем-то умалчивал. Он вообще говорил о себе скупо и неохотно. Однажды, как бы невзначай, обронил, что в церковных делах знает толк — сам дьяконом был. И Геворк представил себе, что печатник после смерти жены (хотя о матери сына Федоров никогда не заговаривал) ушел в мир, занялся типографским делом. Что ж, такое возможно… Но тогда почему Федоров с таким толком и знанием дела рассуждал о преимуществах корабельной артиллерии нидерландских гёзов над пушками герцога Альбы?
— Они научились стрелять из полукулеврин [10]дугой. Не напрямик били по цели, а как бы сверху ее накрывали. Получалось и дальше и точней. Быстро этому делу научились. Оно и понятно: народ молодой, веселый, грамотный. А у герцога и пушкарей толковых не было. И откуда им взяться, если все они, даже сам герцог, — рабы, подневольные. Под королем Филиппом ходят. Рабы войн не выигрывают.
— Да ведь рабы восставали. И не раз, — возразил Геворк.
— Конечно, — согласился печатник. — Только восставший раб — уже не раб. Раз восстал, значит, стал свободным.
— Ты-то откуда знаешь о нидерландских кулевринах и войсках Альбы?
— Так, интересуюсь… Бывалые люди рассказывают. А в артиллерии у меня самого кое-какая практика была. Грехи молодости.
Удивлял Геворка московит. Сколько ему лет? Пятьдесят? Шестьдесят? Не понять. Сам он о своем возрасте не говорит. А тело как у тридцатилетнего. Рука стальная, не дрожит. Однажды Геворк застал Федорова во дворе монастыря, когда тот приседал, положив себе на плечи бревно.
— Это ты зачем?
— Для дыхания. И тебе советую. Вон ты на горку поднялся и уже запыхался…
— Мне, слава богу, пятьдесят шесть.
— Ну и что же? В развалину успеешь превратиться. Подарить бревно?
Смеется, а глаза серьезные. Иногда они кажутся совсем голубыми, под вечер — светло-серыми.
— Так подарить тебе бревно?
И уж совсем бедный Геворк запутался, когда увидел среди прочих книг Федорова изданные в 1568 году стараниями Герардо Спини [11]трактаты все того же знаменитого итальянца Бенвенуто Челлини «Об искусстве рисования» и «О зодчестве», а рядом — «Краткое руководство к познанию земной сферы и искусству водить корабли».
— Откуда у тебя эта книга?
— Какая? О вождении кораблей? У Тимошки Турка взял почитать.
— Так ведь он книг не любит!
— Тимошка-то? Может, и не любит, но покупает. И часто книги прелюбопытные.
Неужели печатник читает по-испански и по-итальянски? А где он выучил греческий и латынь? У гетмана Ходкевича? Вряд ли. А ведь пишет на этих языках легко, без ошибок и завидно красивым почерком. Такой бы почерк Геворку!
…Стемнело. И ярче засветились желто-красные глаза костела. Пришел наконец и печатник. Он принес Геворку в подарок красивую гравюру. В венке из листьев, образующем как бы полукруглое окно, видны были Пороховая башня, силуэт льва и мужской профиль.
Поначалу Геворку показалось, что гравюра дробна и в ней нет ни идеи, ни сюжетного стержня. Но чем больше он смотрел на нее, тем больше она ему нравилась. Он начинал чувствовать, что работа эта перегружена деталями, но цельна.
— Когда сделал?
— Недавно.
— Лицо мужчины мне знакомо.
— Полагаю, — согласился печатник. — Ты ведь иногда смотришься в зеркало. Это твое лицо, брат Геворк… У меня с собой вино. Раздобудь бокалы.
— У нас запрещено.
— Знаю. Но мы ведь никому не расскажем.
Геворк извлек из сундука два прекрасных венецианских бокала с витыми ножками.
— Ты, Иван, мог бы стать знаменитым художником.
— Возможно, — согласился печатник. — Но я им не стал. Были другие заботы. Твое здоровье, брат Геворк! Успехов тебе у таинственной незнакомки. Как-нибудь принесу показать и другие свои гравюры. Человеку одинокому такое занятие скрашивает жизнь.
— А ты себя считаешь одиноким?
— Конечно.
— Подожди, не хочешь ли ты сказать, что все знаменитые художники — Рафаэль, великий Леонардо, Дюрер — были одинокими людьми?
— В какой-то мере, — сказал печатник. — Были у них, конечно, и друзья и приятели. Но если обычному человеку добрых приятелей, хорошей беседы да сытного ужина достаточно, чтобы быть счастливым, то Дюреру, полагаю, этого было бы мало. Но это особый разговор. Давай лучше поговорим о твоей незнакомке.
— Да что она тебе? И что ты ей?
— Мне она ни к чему! — засмеялся печатник. — Но ты мне скажи, что именно записываешь ты обо мне в дневнике? Попадают ли туда наши разговоры?
— Не все, — смутился Геворк. — Некоторые я, правда, записываю. Но это ведь для памяти.
— И все же будь осторожней. Придумай шифр. Или хотя бы заменяй имена. Всякое случается. Дневник могут выкрасть.
— А ты считаешь, что кого-то настолько интересует твоя особа, что могут даже выкрасть дневник?
— Дело не в моей особе. Она, может быть, и вправду никому не нужна. Но все же дневники спрячь подальше. Ты человек наблюдательный. Мог многое увидеть и понять и по наивности доверить все бумаге. А мне, знаешь ли, ни к чему бегать по миру с распахнутой душой. Кстати, и кошелек с деньгами верни ей. Так будет лучше.
— Ты сердишься?
— Нет. Незнакомка выспрашивает обо мне настойчивее, чем того требует обычное женское любопытство. Тут игра идет не на равных. Она знает о нас с тобой многое. Мы о ней — ничего.
Нежному Геворку не понравились эти речи. Он любил слова тихие, спокойные, не будоражащие.
— Скажи мне, Иван, — спросил он, — кто ты на самом деле?
— Тот, кого ты перед собой и видишь: печатник Иван.
— Но знаю я о тебе далеко не все.
— Конечно, — согласился печатник. — Я не обо всем рассказываю. Время не пришло. Но когда-нибудь расскажу. Ведь обещал.
— Значит, даме этой я нужен лишь для того, чтобы выведать о тебе какие-то сведения?
10
11