А в тот теплый майский вечер 1579 года в голубом зале сидели четверо: хозяин замка князь Константин Острожский, князь Андрей Курбский, любимец князя Иван Вышенский и еще один Иван — печатник Федоров.
Слуги уже унесли блюда с жареной птицей, приправленной грибным соусом. Подали вино и венские сласти. Многочисленная челядь — замок обслуживало до двух тысяч слуг — была отпущена. Это случалось чрезвычайно редко — лишь в дни, когда у князя бывали в гостях особо близкие друзья, которых он не стремился поразить роскошью своего двора. Впрочем, о любви князя Константина к таким поступкам в ту пору знали все — от Парижа до Стамбула. Так, он платил краковскому кастеляну [14]огромные деньги лишь за то, чтобы тот раз в году стоял за его креслом во время обеда. Для оригинальности держал он в Остроге и обжору, который, будучи отменным бездельником, съедал за обедом столько же еды, сколько десяток хорошо поработавших добрых молодцев.
Князь глядел на обжору, хохотал и приговаривал:
— Королю такого не прокормить! С деньгами в Кракове нынче туговато…
Но в тот вечер в замке было тихо. В покоях князя осталось лишь несколько слуг во главе со старым Северином.
Курбский, красиво и ярко одетый, не сидел у стола, а шагал по ковру от одного окна к другому. Острожский с улыбкой следил за гостем. И эта улыбка была чуть-чуть снисходительной. Константин считал князя Андрея человеком хоть и талантливым, но непутевым.
— Бороду плоишь? — спросил вдруг Острожский.
Курбский остановился, потер пальцем лоб.
— Бороду? — в недоумении спросил он. — Не знаю… Спрашиваешь, почему вьется? Сама по себе.
— Вот как! А я уже давно хотел у тебя спросить, да все забывал.
— Насколько помню, твоей бороде я тоже не воздал должного внимания, — сказал Курбский.
Оба засмеялись. Князь Андрей — громче и свободней, князь Константин — сдержанней.
— Минувший месяц были у меня люди из Новгорода Великого…
— Беглые? — спросил князь Константин.
— Нет, не беглые. Ушедшие от плешивого. От него не бегут, а уходят навсегда. Как я ушел.
— Очень уж ты не любишь царя Ивана.
— А кто его любит? — громко сказал Курбский. — Нет, ты мне скажи, есть хоть одна тварь на земле — человек или зверь, — которой плешивый сделал добро? Всю Русь залил кровью. Когда Девлет на Москву шел, так он убежал подальше. И плакал, как ребенок, когда ему сообщили, что князь Михаил Воротынский татар погромил и чуть самого Девлета не полонил. Плешивому бы радоваться до конца дней, но убил Воротынского — боялся, что тот после этой победы в героях будет ходить. Опять кровь… Кто любит его? Ответь мне ты, Иван! Кто его любит?
— Никто, — тихо сказал Федоров. — И ни мы с тобой, князь Андрей, ни дети наши, ни внуки так и не поймут, чего больше было от царя Ивана — пользы или вреда.
— Пользы? — спросил Курбский. — Ты-то в своем уме? Не ты ли сам удалился подальше, когда по Москве стали шнырять черные кромешники? [15]Какая от плешивого польза? Ты ведь просвещенный человек! Как ты можешь такое говорить?
— Да что ж тут мудреного? Московию нашу объединить надо и княжат поприжать. Не сделаем этого — новый Батый нагрянет. И скоро.
— С какой стати? Какой Батый?
— Ну, не Батый, так крымский Девлет. Не Девлет, так польский король. Было бы что захватывать, а охотники найдутся. Но как это делает царь Иван! Не только княжат — полцарства разогнал. Кто в Литву, кто в Швецию, а иные и вовсе в Турцию.
— А кто в монастырь или в могилу? Разве так страну укрепляют?
— Не знаю, — сказал Федоров. — Не могу сегодня знать, чего от царя Ивана больше — вреда или пользы? Страну он объединит. Но и обескровит. Воины и ученые по монастырям попрячутся. Нивы сорняком порастут… Вот и решай, полезен такой великий князь или страшен. И еще одного я боюсь: его примера. Ведь после него кто-то на трон сядет. Троны не пустуют. И уже будет считаться, что царю вроде и полагается рубить людей направо и налево. Сам бог велел. А при первой неудаче — новую опричнину учреждать. Вот что страшно, а не то, что он поприжал княжат.
— Княжата, милый друг, не последние люди. Они грамоту несут. А народ темен.
— Правильно, — согласился печатник. — Очень темен. А с чего ему светлым стать? Кто его свету учил?
Князь Острожский внимательно слушал спор, отпивал из кубка вино, ждал момента, чтобы вступить в разговор.
— Царь, насколько я знаю, еще не плешив, — сказал он вдруг. — Редковолос — это другое дело…
— Нет, плешив. Когда я его видел в последний раз, он уже был почти плешив! — упрямо наклонил голову Курбский. — Но так или иначе, до польского престола ему не дотянуться, в это я верю твердо. Скорее мы окажемся в Москве.
— Кто его сюда пустит? В Кракове он не нужен.
— Так ведь чуть не избрали!
— Не избрали и не изберут. Разговоры такие шли, это правда. Да в том и некоторый смысл был. Ивана следовало выдернуть из Москвы, привезти в Краков, а здесь мы на него управу нашли бы! — сказал Острожский.
Курбский так и не сел за стол. Теперь он шагал от стола к окну и от окна к столу. У окна он на секунду задерживался, глядя на город, а затем снова шел к столу. Острожский спокойно наблюдал за гостем. И не понять было, нравится ему нервность Курбского или раздражает. Зато Вышенскому что-то во всей беседе было явно не по душе. Он кашлянул, будто собирался заговорить. Поднялся, снова сел, забарабанил пальцами но столу.
— Тебе не терпится, Иван? Говори! — разрешил Острожский.
Вышенский был любимцем Константина. Князь часто вызывал его для ночных бесед, просил сверять различные списки Библии, охотно вел разговоры о необходимости объединить всех православных в борьбе с наступающим католичеством.
— Вот мы тут царя Ивана ругаем, — сказал Вышенский. — Нашли врага! Нам ли этим заниматься? Он государь нашего закона, греческой веры. Каждый, кто за нашу веру не на словах, а на деле, должен смирить гордыню и служить ему. Как князь Дмитрий Вишневецкий, который пошел на Сечь от польского короля, построил на Хортице крепость…
— Ага! — вмешался Курбский. — Построил крепость от татар, а затем перебежал к плешивому. Нашел покровителя! Сегодня приласкает, а завтра голову отрубит! Да ведь и не долго служил плешивому Вишневецкий. Как увидал первых кромешников, плюнул под ноги и вновь на свою Сечь отправился. Отложился от плешивого.
— Плешивый он или не плешивый, а православный царь, а не польский король! — тихо сказал Вышенский.
— Князь Константин! — рассердился Курбский. — Зачем ты разрешаешь своим холопам меня обижать в твоем же доме? Польскому королю служим мы все. И не вижу в том ничего зазорного. Почему надо служить царю, который шлет на плаху бояр, юлит, окружает себя людьми низкими? У человека должно быть право выбирать, кому служить, а кому не служить…
И только тут заговорил Острожский.
— Не обижайся, князь Андрей! — сказал он. — Иван Вышенский не холоп мой, а ученый человек, несмотря на свою молодость. Эту ученость в нем я почитаю. Что касается того, кому служить… Тут я не знаю. Сам я никому служить не намерен. С царем Иваном переписываюсь. Да только ли с ним? Он теперь хочет от имени всей Руси говорить. А у меня не меньше прав. Он великий князь Московский. Ну, а я род свой веду от Рюрика и Владимира Великого! А речи молодого Ивана, конечно, слишком горячи. И мы с тобой тоже были молоды. Тем интереснее мне его слушать.
— Ладно, так или иначе, а сейм утвердил налоги на войну. Пора и нам с тобой собираться. Ждать больше нельзя. Плешивый Ригу и Ревель забрал. Завтра на Вильно пойдет.
— И пусть себе идет.
— Да ты что говоришь?
— Говорю: пусть себе идет. Они с королем Стефаном друг другу крови попортят достаточно. И хорошо.
— А ты-то сам? Не пойдешь с королем, что ли?
— Отчего же? Пойду, конечно. Но костей класть не стану. Осажу какую-нибудь крепость. Дам полкам поразмяться… Пусть Стефан и Иван вцепятся друг дружке в горло. Не надо им мешать. Наше дело выждать.
— Уж не боишься ли ты?
— Я? — удивился Острожский. — Мне чего бояться? Даром, что ли, отца моего русским Сципионом [16]называли? Он выиграл шестьдесят три битвы, а я уже более двадцати. Поглядим, не догоню ли его.
16