Больше всего следовало опасаться, не прячется ли за холмом более многочисленная засада. Поэтому я двинулся оттуда к Оломоуцу, а раненый добрался до города еще раньше меня. Как человек, известный в тех краях, он тут же собрал толпу людей, которые нанимаются для копания и насыпания прудов, желая ото-мстить за себя. Однако заблаговременными мерами я пресек его замысел. Я немедленно послал к бургомистру, прося прислать ко мне двух или трех из городского совета; им я рассказал эту историю, требуя обеспечить мне в городе безопасность. Они были любезны и сказали, что это, вероятно, Никлас Чаплиц, выехавший недавно из города совершенно пьяным. Я послал также за охранной грамотой к господину Яну из Пернштейна{362}, бывшему тогда земским начальником. На мою просьбу он ответил, что-де невероятно, чтобы двое или трое осмелились напасть на нас, которых было тридцать человек. Я же написал ему на это, что было бы противно здравому смыслу и если бы мы, тридцать человек, дали бы побить себя им троим.
Кроме того, я послал к господину Ласло из Черногор, в то время тамошнему земскому казначею; я знал, что он в хороших отношениях с императором. Ему я тоже описал это происшествие и ответ земского начальника, прося у него совета и поддержки. Тот послал одного из своих дворян, по имени Пюхлер, к начальнику и ко мне, написал мне и несколько строк: я могу довериться Пюхлеру, как ему самому. Пюхлер сказал, что по поручению своего господина он был у начальника; дело в том, что здесь нет обычая давать письменных охранных грамот, а одного из своих дворян он прислал, он поедет вместе со мной и проводит меня; если же я ему, присланному от начальника, не доверяю, то у него есть повеление от своего господина сопровождать меня, а уж он-то сумеет доставить меня в безопасности.
Я взял вместо охранной грамоты слугу начальника, но тем не менее нанял у города сани со стрелками и панцири для меня и моих людей.
Из Оломоуца, с сопровождением, которого я добился, я прибыл 19 февраля в городок Вишков (четыре мили).
На следующий день я отпустил стрелков и до Бистршице ехал пять миль; утром сопровождавший уехал обратно, а я двинулся
20 февраля в Микулов (четыре мили), где великолепный замок и город. Хотя он расположен в одной миле за рекой Дие, которая во многих местах разграничивает Австрию и Моравию, однако относится к Моравии и состоит в ее подданстве. Я прибыл туда к завтраку: тогда я был убежден, что он принадлежит Австрии. Там я встретил Альбрехта Пенкера из Хайде с пятью вооруженными всадниками. Он обрадовался моему приезду, а я — его присутствию. Он был хорошо вооружен, ехал с пятью всадниками, и тоже в Вену. Там среди его сопровождавших было несколько рыцарей, которые почти в каждой деревне утоляли свою жажду и не несли никакой службы: один рыцарь из семейства фон Рос, Длинный Якоб и еще другой. Мы направились вдвоем в Мистельбах на ночевку. Ночью к постоялому двору приходили какие-то люди, хотели войти, но слуга был сообразителен, начал добиваться, кто они; те долго препирались и бранились, не желая назвать себя, и уехали.
Наутро, когда мы ехали в Ульрихскирхен, несколько таких субъектов, хотя и без оружия, явились, чтобы понаблюдать, с каким обозом мы едем.
В Вене я сообщил о событиях правительству и просил конной охраны, все это — ради московитского посольства. Господин Георг фон Ратталь рассказал мне, что этой ночью в доме фон Лихтенштейнов, что напротив него, очень часто закрывались и открывались двери и въезжало и выезжало много народу. Я отправился в Нойштадт, оттуда меня сопровождал господин Мельхиор фон Мансмюнстер, тамошний начальник, до Венедских гор{363}; так я добрался до Шотвина. В это время путешествовать по Австрии и прилегающим странам было небезопасно.
От Микулова вплоть до Вены нас сопровождали верхом какие-то подозрительные личности; в Вене их тоже можно было видеть в кое-каких домах. Поэтому до Нойштадта и Нойнкирхена я ехал с предосторожностями, а в Шотвине приказал запереть рыночные ворота, через которые выехал в горы в марте{364}.
Отсюда в австрийский городок Мистельбах (три мили),
Ульрихскирхен (три мили) и, наконец,
20 января, проехав также три мили, в Вену, расположенную на Дунае, город, прославленный многими писателями. Вплоть досюда я довез из Москвы в целости двое саней. Из Вены я через восемь миль проехал в Винер-Нойштадт. Оттуда через гору Земмеринг и между горами Штирии добрался я до Зальцбурга. В Зальцбурге, говорят, совсем недавно у одного купца на дороге отняли двести гульденов. Здесь я купил себе кирасу и, двинувшись через Баварию: Альтершам и Розенхайм, затем графство Тирольское, к Инну, на Куфштайн, Раттенберг, Швац, Халль в долине Инна и 22 марта прибыл в Иннсбрук. Затем в городе Тирольского графства Иннсбруке я нашел цесаря. Его величеству не только было приятно, что я исполнил согласно его поручениям, но он с большим удовольствием слушал также мой рассказ об обрядах и обычаях московитов долее урочного времени, пока им не овладел сон.
Поэтому кардинал зальцбургский Матвей Ланг, очень любимый цесарем, князь деятельный и в делах весьма опытный, заявил даже в шутку перед цесарем, чтобы тот не слушал и не расспрашивал меня об остальных обрядах в его отсутствие. Так и было: все время, когда я рассказывал, кардинал стоял при императоре. После этого, когда мы вышли от императора, кардинал усадил меня рядом с собой, сказав: «Император к вам милостив; я укажу вам пути и средства остаться и впредь в такой же милости и добиться еще большей». Он говорил, что желает быть моим другом. Тогда же мне была пожалована должность управителя в Кламе{365}.
Заслушав посла московитов накануне Вербного воскресенья 27 марта, император хотел было, чтобы прибывший со мной московитский посол в Вербное воскресенье был в церкви и посмотрел на богослужение. С тем он послал меня к бывшему тогда в Иннсбруке епископу бриксенскому — им был один из рода Шроффенштайн, — но тот по совещании со своими учеными мужами не разрешил этого, так как московиты не подчиняются римской церкви. Потому император спустился в Халль в долине Инна, приказав доставить туда и московита, и привести его на торжественную мессу, которую император приказал певчим в своей капелле петь вполголоса, что пришлось по нраву московиту, который сказал: «Это по-нашему», разумея, что у них в обычае отправлять богослужение низким и тихим голосом.
У посла был приказ нанимать пушкарей{366}, чего он не мог делать открыто. Поэтому, хотя московиты не обращают внимания на женщин, он давал своим слугам деньги, чтобы они по вечерам ходили к подлым девкам, ездящим вслед за двором, чтобы навести справки об оружейниках. Они и в самом деле нашли пятерых, согласившихся отправиться в Москву. У посла было также письмо его господина, в котором обещалось, что всякий, кто не захочет более служить, будет отпущен. Этих пятерых он снабдил деньгами, чтобы они купили лошадей и отправились в Любек, откуда их кораблем доставили в Лифляндию, до Ревеля, а уже оттуда — в страну московитов. Среди них был один, которого уговорил его брат, прежде тоже бывший оружейником в Москве и очень хорошо там содержавшийся; все. же он хотел уехать оттуда, и это ему удалось, что позволяется немногим. Чтобы он уговорил его брата и не беспокоился относительно его возвращения, посол предъявил настоящие письменные охранные грамоты. Они снова вернулись в Германию, только оружейники не вернулись{367}, кроме одного, который ослеп.
Затем, 20 апреля, когда цесарь выслушал и отпустил московитского посла, я, будучи назначен около этого времени послом в Венгрию к королю Людовику, куда со мной ехали господин Файт Штрайн и Ульрих Вернеггер, проводил московита по Инну и Дунаю до Вены. Оставив его там, мы сели на венгерские возки, в которые, как правило, запрягается четверка лошадей, и за один день и ночь проехали тридцать две мили до Буды. Такая быстрота объясняется тем, что лошади вовремя отдыхают и сменяются через надлежащие промежутки. Первая перемена лошадей происходит в Бруке, городке, расположенном на реке Лейта, являющейся границей между Австрией и Венгрией в шести милях от Вены. Вторая — через пять миль в крепости и городке Мошонмадьяровар, по-немецки Альтенбург. Третья — где кормили лошадей, в городе Дьёр, местопребывании епископа; это место венгры называют Дьер, а немцы Раб, от реки Рабы, омывающей город и впадающей в Дунай, в этом-то месте, в пяти милях от Мошонмадьяровара, и меняют лошадей.