Все, что известно о двойном портрете, рассказал Василий Матвеев в 1800-х годах. Именно тогда профессор Академии художеств, один из первых историков нашего искусства - Иван Акимов начал собирать материалы для жизнеописания выдающихся русских живописцев. Память о творчестве Матвеева жила, но никаких сведений о нем не сохранилось. Акимову удалось познакомиться с Василием Матвеевым, с его слов написать первую биографию живописца и, по-видимому, побудить сына подарить двойной портрет единственному в то время общедоступному музею - академическому. Если к этому прибавились впоследствии какие-нибудь подробности, их, несомненно, учел другой историк искусства - Н. П. Собко, готовивший во второй половине прошлого века издание словаря художников. Его архив хранится теперь в отделе рукописей ленинградской Публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина.
В прозрачно тонком конверте с надписью: «Андрей Матвеев» - анекдоты, предания, фактические справки и среди десятка переписанных рукой Собко сведений на отдельном листке, как сигнал опасности, пометка: не доверять данным о Матвееве. Собко собирал о художниках все - от газетных вырезок до устных рассказов, и если в будущем собирался их анализировать в смысле степени достоверности, то в рабочей картотеке это места не нашло. Что же заставило здесь насторожиться исследователя? Присыпанные песчинками торопливого почерка страницы не говорили ничего.
Попробуем чисто логический ход. Рассказ Василия Матвеева отделяет от смерти его отца без малого семьдесят лет - трудное испытание даже для самой блестящей памяти. Правда, детские воспоминания зачастую сохраняют не стирающуюся с годами четкость, но иногда подлинную, иногда мнимую. Василий же Матвеев и вовсе потерял отца двух лет, говорить о личных впечатлениях ему не приходится. С позиций нашего времени и объема знаний многое в его сведениях представляется странным.
Василий не назвал отчества отца: не знал или не привык им пользоваться? А ведь он настаивал на дворянском происхождении Андрея Матвеева, которое еще в петровские годы предполагало обязательное употребление отчества. Слова Василия не находили подтверждения и в романтических историях о детстве живописца. При первой же самой поверхностной попытке последние попросту не выдерживали проверки фактами. Легко установить, что Петр не бывал в Новгороде в годы, ближайшие к тем, о которых могла идти речь в первой легенде о мальчике-живописце, и не присутствовал на смотре дворянских детей в 1715 - 1716 годах, потому что в последний раз смотр «недорослей» состоялся много раньше. О подобных неувязках мог знать и Собко. Во всяком случае, его предостережение давало моральное право пересмотреть все, что касалось биографии художника, в том числе и историю двойного портрета.
Если подниматься по парадной лестнице бывшего Михайловского дворца, где расположился Русский музей, то высоко под дымчатым потолком, между тяжело пружинящими атлантами, еле заметны полукруглые окна - глубокие провалы среди сплошь рисованной лепнины. Кто догадается, что как раз за ними скрыт второй музей - многословная и подробная история живописи?
Надо пройти через несколько выходящих на фасад залов, огромными проемами открывающихся на сквер и брызги раздуваемого ветром фонтанчика, свернуть в боковой коридор, долго считать пологие ступени в жидком свете колодца внутреннего двора, где косые лучи пасмурного летнего дня позволяют только угадывать воркующих голубей, наконец, позвонить у запертой двери - и ты в мире холстов. Нет, не картин, произведений искусства, а именно холстов, живых, кажется еще сохраняющих тепло рук художника, стоящих так же, как они стояли в мастерской, где никто не думал об их освещении, выгодном повороте, развеске.
Заглядывая между стойками в узкие чернеющие проходы, где до самого потолка поднимаются картины, каждый раз переживаешь ни с чем не сравнимое чувство встречи, неожиданной, остро радостной. Так бывает, когда в уличной сумятице возникает знакомое лицо, пусть не слишком близкое, но распахивающее память веренице воспоминаний.
Достаточно присмотреться к этой детали портрета А. П. Голицыной (1728), чтобы почувствовать удивительное для тех далеких лет умение А. Матвеева передавать человека в почти неуловимой смене его настроений.
Картина в зале - это предмет восхищения, когда между тобой и ею стоит незримая, но такая явственная стена признания, славы, безусловной ценности. Не о чем спорить и не в чем сомневаться: история сказала свое слово. Картина в запаснике - совсем иное. Это твой собеседник, которому жадно и нетерпеливо задаешь десятки вопросов и который отвечает на них особенностями плетения холста, подрамника, скрывшимися надписями и пометками, кладкой краски, десятками других подробностей и главное - жизнью живописного слоя и самого образа.