Меж тем борзый писака, несмотря на запрет Фофудьина, восседал теперь в студии и в ликующем мажоре наставшего наконец своего звездного часа вещал о том, как в результате многолетней кропотливой работы над изучением исторической застройки Москвы он нашел в бумагах Оболенского, который в свое время был в Москве директором главного архива Министерства иностранных дел, указание на то место, где хранился ранее неизвестный архив Вукола Ундольского – библиофила и собирателя древних рукописей, жившего долгое время в доме князя. И вот не далее как вчера он, Передельский, обнаружил в указанном месте этот артефакт – поразительную рукопись. Даже при первом поверхностном ознакомлении, на основании некоторых графических символов, можно предположить, что речь в рукописи идет о…
Где-то во чреве Святослава Рувимовича сиротски булькнуло и заныло. И в этот момент изображение пропало с плазменного экрана. А через несколько секунд появилось извещение о технических неполадках на канале.
– Идиот! – с чувством выдохнул побледневший председатель и, не отрывая глаз от пустого экрана, словно опасаясь, что гибельная по своим последствиям картинка возникнет вновь, стал шарить рукой по столу в поисках телефона.
– Что творится! Что творится! – восклицал председатель, не попадая по нужным клавишам.
Еще бы – не творилось! Это раньше плоть гнездилась по домам. А теперь она живет не в доме, а в информационном поле. И в поле том не васильки да лютики, не рожь да ковыли, а плевелы избыточных знаний: изнанка политической жизни, катастрофы и катаклизмы, чиновные безобразия, плотские утехи известных персон – все, что раньше почиталось тайным, заполонило теперь это мерзкое поле, возделываемое целой армией ньюсмейкеров и их обслугой – пиарщиками. И больше на этом поле ничего не растет, не колосится. Да и плоть уже как будто питается не хлебом, а информацией, запивая ее остывшим чаем или теплым пивом, не отходя от экрана. Оттого портится. А информационное поле все чаще превращается в поле брани, усыпанное поверженными противниками, кои становятся добычей воронов, навсегда выпадая из рациона членов комьюнити.
4
Над перекрытым Кутузовским проспектом повисла невероятная для мегаполиса тишина. Жизнь замерла во всех своих проявлениях: ветер не прошумит, птица не вспорхнет. Но пять минут щемящего безмолвия взорвались вдруг нарастающим рокочущим прибоем: по проспекту, во всю его ширь, неслась сизая кавалькада с гелендвагенами по краям, пульманом и реанимобилем внутри. Водитель реанимобиля, вцепившись в руль, оторопело смотрел на приборы и на свою ногу, не чувствующую педаль газа. Даже при проектировании в эту машину не закладывалась такая скорость.
В кармане Дядьки, задремавшего было на заднем сиденье пульмана, зазвонил телефон.
– Элизий, дражайший, приветствую! – заблеял из трубки взволнованный голос председателя. – Похоже, у нас проблемы. Вы даже представить себе не можете их масштаб!
– Не истерите, Фофудьин, – отозвался Дядька, шевеля острыми стрелками усов. Безымянный палец его правой руки, державшей телефон, был украшен перстнем-печаткой со звездой. – После того, что умер Мосох, что еще можно назвать проблемой? Приезжайте в Горки, изложите внятно.
– Как… Мосох умер?! Господин Бомелий, что вы такое несете?! – обмер председатель.
– А так! Захотел и умер. Утратил интерес. Решил добровольно уйти.
Если бы председатель имел возможность видеть в этот момент своего собеседника, он был бы крайне удивлен: ничего подобающего случаю лицо Дядьки не выражало – ни скорби, ни огорчения.
– Но как же так? Как такое может быть?
– Как-как… А как такое можно пить? Разве ж это – натурпродукт? Разбодяжили джанк-фудом так, что там уже не органика, а сплошные присадки. Красители, консерванты, улучшители вкуса… Кто-нибудь взял на себя труд сравнить продукт с эталонным глотком? Полста лет вакансию порциониста-хранителя закрыть не можем!
– Ну, батенька… Мы же как-то приспосабливаемся. Надо ж понимать – все, что течет, все меняется! – лопотал растерянно председатель.
– Это раньше думали, что все, что мы собой представляем, создано нашими мыслями, а теперь говорят: «Ты есть то, что ты ешь».