— А что у вас за контора? КГБ?
— КГБ, как вы знаете, уже нет.
— ФСК? Теперь то есть ФСБ?
— А милиция вас устроит?
— А вас?
— Меня устроит и милиция. Ну хорошо. Вы некоторым образом человек уже посвященный. — Клавдий, не доев котлету, принялся за кисель. — В каждом обществе, Константин, в каждом государстве есть служба, как бы это сказать, хранения молчания. Глубокого молчания. Если хотите, так и называйте — Эс-Ха-Гэ-Эм. Служба хранения глубокого молчания. Есть вещи, обнародование которых может вызвать некоторые нестроения в обществе, спровоцировать нездоровое любопытство, ажиотаж, смуту, шум, хай, ор… Ну, в общем, наша контора…
— Контр-ора.
— Как вам будет угодно. Я бы сказал, мы своего рода кунсткамера. А сам я хранитель музея. И храним, как вы поняли, молчание. Молчание как таковое. По определению. Молчание собственно. Так что молчать я умею. Это относится и к деятельности нашей контроры, как вы изволили выразиться. Возможно, вы скажете, что молчать — это не профессия. Не знаю. Но, возможно, призвание. Вспомните о молчальниках, исихастах. О Тютчеве. «Мысль изреченная…» Есть, наконец, и теория дополнительности, где ясность высказывания дополнительна его истинности. Противоположности суть дополнительны. Вам, как поэту, может быть, ближе Тютчев, но мне — Нильс Бор. Чем яснее мы выражаем мысль, тем дальше она от истины. И наоборот. Чем ближе к истине находятся наши высказывания, тем меньше мы их понимаем. Отсюда вывод: всякая истина лежит в невысказывании. Это не равно молчанию, нет. Применительно к вам, поэтам, я бы сказал, что истинный поэт тот, кто не пишет стихов. Но поэт.
— Значит, я не истинный?
— Но вы же не промолчали. Не вытерпели, не выдержали, не устояли перед соблазном об этом всем написать. Хотя бы и так, под прикрытием флера воображения, вуали поэтической выдумки… — Он отнял от губ кисель и жестко взглянул на меня в упор. — Бреда?..
У меня было чувство, что он добавит «сивой кобылы». И вообще, за ним, кажется, это водилось: все время что-то не договаривать, но так ясно и четко, что ты не веришь ушам, которые, впрочем, действительно ничего не слышали. Нет уж, бредом сивой кобылы свои стихи я бы не назвал: не настолько самокритичен.
— Вам видней.
— К сожалению, у нас ограниченный штат, где каждый ведет сразу несколько тем. К счастью, я вышел на вас почти сразу. Редкий случай на моей памяти. Да-да, не прошло и полгода. Альманах, как видите, оказался кстати. В принципе, я мог бы до пенсии разрабатывать эту тему, а потом передать преемнику… А что мы так плохо едим-то, а? Учтите, теперь до ужина.
— До ужина? Вы хотите сказать…
— Я хочу сказать, не напечатай так скоро вы это ваше признание… Да-да. Именно ваше признание. Признание без названия. Название без признания. Три точки… Три точки, три точки… — нараспев протянул он и двумя пальцами выудил из вазы салфетку.
Мне послышался даже скрип — с такой силой тер он свои губы этой дешевой рыхлой бумажкой.
— Три звездочки, — поправил я.
— Прошу прощения?
— Три звездочки, а не точки. Полиграфические.
— Вы правы, Константин. Конечно, это три звездочки. Поэтому и считаю, что ваше стихотворение без названия. Что еще они могут обозначать?
Он попросил меня пересесть на стул перед его канцелярским столом, занял свое место и сам. Предложил курить.
За окном смеркалось. В тот момент, когда Клавдий включил верхний свет, жалюзи бесшумно закрылись. Сколько же здесь телекамер? Мне вдруг показалось, что они всюду и пронзают все помещение, словно душ Шарко. Но сколько бы их тут ни было, к ним можно смело прибавить еще целых две. Глаза Клавдия. Они тоже не выражали эмоций.
— Вы что-то хотели сказать? — ровным голосом произнес Клавдий.
— Я? Да нет. Может быть, звездочки обозначают классность вашей гостиницы?
— Да уж, — Клавдий хитро изогнул губы вверх, — выше, посетую вам, не тянет. Зато вот коньяк… — он перегнулся назад и, открыв бар, достал одну из бутылок, — пять звездочек. «Белый аист». Помнится, я в студенчестве был большим любителем этого коньяка. Хотя вы не помните… у молдавских коньяков всегда был какой-то слегка мыльный привкус.
«В студенчестве», черт возьми! Когда я в своем студенчестве стирал в общежитии единственную пару носков, особенно туалетным мылом, всегда почему-то пахло грибами. Но я ему этого не сказал.
Он явно играл со мной, этот лысоватенький, брюшковатенький тип с устремленным на рытье носом. Хранитель музея хренов! Музея хренов… СХГМ. Контр-ора.
— А ваше звание, случайно, не старший прапорщик? Тогда бы совпало.
— Что?
— Три звездочки.
Он среагировал мигом. Глаза на секунду очеловечились, но скобка рта свисала остриями вниз.