А тот, несчастный, и не подозревает, кто им заинтересовался. Старается, делает из одной строчки три себе на пропитание, то есть под Маяковского крутит. Наверное, какой-нибудь бывший лефовец, пожилой и замшелый неудачник...
Нугзар надел штатский макинтош, мягкую шляпу и поехал в "Советский спорт". Редактор там сразу же, похоже, описался от страха. Вскочил, зашатался, побежал куда-то, в коридоре закричали: "Тарасова к главному!" Прибежал какой-то завотделом. Вот товарищи из органов интересуются вашим автором. Спокойно, спокойно, товарищ редактор, почему множественное число? Не "товарищи интересуются", а вот лично мне интересно, почему вы печатаете такого Евг. Евтушенко. Звонко пишет, говорите? Молодо, говорите, пишет? Любопытно, любопытно. Он сейчас здесь, говорите? А где же? Да вот он здесь, товарищ генерал, на лестнице курит. Позвать? Не надо. Просто покажите. Редактор лично открыл дверь на лестницу. Там стоял долговязый мальчишка в вельветовой курточке, в кепочке-букле, торчал сизый от дыма нос, гордо позировали новые туфли на микропорке. "Вот это и есть Евг. Евтушенко?" - "Так точно". - "Сколько же лет этому вашему Евг. Евтушенко?" Редактор дернулся из-за стола, потом, остановленный жестом грозного гостя, плюхнулся обратно в свое стуло. Трудно было взирать на такого гостя из-за начальственного стола, хотелось навытяжку, по-курсантски. "Тарасов, сколько лет этому вашему автору?" У Тарасова лицо непроницаемое, даже презрительное: от страха, должно быть, утратил всякую искательность. "Шестнадцать, - бормочет он, - или восемнадцать... Во всяком случае, не больше двадцати..." - "Наверное, еще школьник?" - "Кажется", - с каким-то даже высокомерием прогундосил Тарасов.
Через коридор видно было, как кто-то сверху, из другой редакции, прошел мимо Евг. Евтушенко и как тот потянулся к прошедшему длинной шеей, прозрачный зрачок блеснул неожиданно умудренной лукавинкой. Прошедший хохотнул, что-то сказал, явно вдохновляющее, отчего Евг. Евтушенко сплясал на лестничной площадке маленького трепачка-чечеточку: дела идут, контора пишет!
"Чем же вас подкупили его стихи?" - спросил Нугзар у Тарасова. На главного редактора он уже не обращал никакого внимания. Тарасов сидел, как Будда, почти отключившись от действительности. Все-таки разомкнул уста:
"Звонкостью такой... ну, молодостью такой..."
В этот момент Евг. Евтушенко прикончил папиросу каблуком микропорки и заметил, что дверь в кабинет главного редактора открыта. Немедленно поспешил мимо по коридору в туалет и, проходя, заглянул в кабинет с огромным, всеохватывающим интересом. Каков пацан, подумал Нугзар, и вдруг сложилась другая оригинальная мысль: нет, такому в тюрьме явно нечего делать.
Тарасов тут вытащил из кармана бумажный лепесток. Вот, еще одно стихотворение принес. Есть неожиданные рифмы... идейность безупречная...
Последнее стихотворение Евг. Евтушенко называлось "Судьба боксера" и рассказывало о тяжкой судьбе американского атлета по имени Джин.
...Вспомнил войну, русского солдата,
Уроженца Сибири дальней,
который, дружбе солдатской
в задаток,
Джину подарил
Портрет Сталина.
Ничего сейчас у Джина нет,
Только этот портрет!
Идет чемпион неоднократный,
Сер сквер.
А наверное, сейчас бьют куранты
В Москве.
Там люди, как воздухом, дышат свободой
Под знаменем
Сталинских светлых идей.
Там спорт - достояние всего народа,
Воспитывает людей!..
"Где же здесь неожиданные рифмы?" - спросил Нугзар. Вся ситуация вдруг показалась ему чрезвычайно забавной. Странная какая-то необязательность присутствует в этой россыпи обязательных слов. Неужели Берия это уловил? "Неоднократный - куранты, сквер - Москве..." - пробормотал Тарасов. "Что?" "Корневые рифмы". - "Ах да". Это поколение явно не собирается в лагеря. На что они рассчитывают? На корневые рифмы? "Вы пока что, товарищ Тарасов, воздержитесь от напечатания этого стиха, - мягко посоветовал он. - Лады?" "Как скажете", - сказал Тарасов. "Ну, просто до моего звонка, пока не надо. Стихи, ей-ей, не испортятся за пару недель. Помните, как один поэт сказал: "Моим стихам, как драгоценным винам, наступит свой черед"?"
Тарасов проглотил слюну, отвлекся взглядом в угол: виду подавать нельзя, что помнишь запрещенную Цветаеву. Наверное, думает: ну и чекисты пошли с такими стишками на устах. Не знает этот Тарасов, что я рос рядом с поэтами. Там, рядом с поэтами, и вырос в убийцу. Такой, стало быть, облагороженный вариант душегуба.
За две недели Берия, разумеется, и думать забыл об авторе стихов "На Красной площади". Приближалось главное событие 1949 года, испытания "устройства" в Семипалатинске. Несколько раз собирали актив засекреченных ученых, накручивали кишки на кулак. Совершили поездку по объектам. Проверяли схему агентуры влияния в западных средствах массовой информации. Если испытание пройдет успешно, надо будет, чтобы об этом, с одной стороны, никто не узнал, а с другой стороны, чтобы узнали все. Хозяин не раз намекал, что от испытания зависит новая расстановка сил на мировой арене. Возможно наступление по всему фронту.
В утренней почте Берии всегда присутствовал "Советский спорт". Иной раз он вытаскивал его из кучи газет, быстро заглядывал в сводку футбольного чемпионата, - как там возлюбленное "Динамо" крутится, хлопал ладонью по краю стола то с досадой, то с удовольствием и тут же отбрасывал орган Госкомитета по физкультуре. Однажды Нугзар для собственного алиби все же упомянул о посещении редакции - сделал он это именно тогда, когда шеф был меньше всего расположен говорить о чем-нибудь, кроме "устройства". Однако Лаврентий Павлович тут же его перебил: "О чем ты говоришь, генерал? Да пошел он на хер, этот гамахлэбуло Шевкуненко!" Из этого можно было сделать вывод, что тот приступ необъяснимой ярости в адрес поэта, скорее всего, относится к чудачествам среднего возраста, что все это надо забыть в той же степени, как не следует держать в уме разные прочие эскапады сатрапа, и уж во всяком случае молодой Евг. Евтушенко может пока что благополучно трудиться над своей "корневой рифмой" во славу завоеваний революции.
Он просто сделал из меня своего холуя, думал Нугзар, следя в щелку за тоненькой фигуркой с торчащими накладными плечами, просто потакателя своим гнусным причудам, хоть и просит всякий раз помочь ему "как мужчина мужчине". Тут перед станцией метро загорелись фонари.
- На! - сказал Берия. - Вот, полюбуйся, какая прелесть! Я просто влюблен!
- Что "на"? - спросил Нугзар.
Шеф протягивал ему свой охотничий бинокль. Он влюблен, оказывается. Влюбленный кабан. Такому бы хороший заряд в лоб, чтобы стекла посыпались. Нугзар подкрутил колесико. Ничего не скажешь, хороша цейсовская оптика. Перед ним отчетливо выделялось из толпы прелестное детское лицо: светлые глаза избалованной красоточки, крутой лобик, говорящий о мало испорченной породе, тоненький и чуточку, самую чуточку, длинноватый носик, полнокровные губки, мелькающий между ними, словно язычок огонька, изничтожитель мороженого. Все это овевалось под нарастающим ветром трепещущей волной каштановых волос.