Главный занавес, изображавший въезд в Москву князя Пожарского, уже существовал тогда. В Большом театре давались оперы и балеты, причем итальянская оперная труппа в те именно годы, о которых я пишу, не функционировала. Она была в Москве раньше и затем вновь водворилась уже с начала шестидесятых годов. Сам я судить о достоинствах музыкального исполнения опер, конечно, по совершенной молодости лет, не мог, но по отзывам старших оно было неважное. Оперными примадоннами были тогда Семенова (сопрано) и Легошина (контральто), тенором, и не без успеха, выступал Владиславлев, а в басах состоял Куров.* Из тогдашнего репертура я припоминаю «Жизнь за царя»* Глинки, «Аскольдову могилу» и «Громобоя» Верстовского, «Волшебного стрелка» Вебера, «Марту» Флотова, «Цампу» Герольда. В «Аскольдовой могиле» отличался исполнением партии Торопки, особенно же песен «Близко города Славянска» и «Уж как веет ветерок», тенор Бантышев.* Балет весьма процветал, причем московская публика особенно восхищалась танцовщицей Лебедевой, действительно обладавшей хорошей мимикой, большой грацией и танцевавшей легко, пластично и с изящной простотой; второй балериной была тогда Николаева, а балетным комиком состоял Ваннер.* Давались, между прочим, балеты: «Наяда и рыбак», «Жизель», «Сатанилла», «Корсар», «Эсмеральда», «Тщетная предосторожность», «Волшебная флейта» и «Мельники». Помню два трагических случая, имевших место в Большом театре и взволновавших все московское общество, — это смерть одной танцовщицы от ожогов, полученных на сцене, и падение во время представления балета «Жизель» с порядочной высоты танцовщицы Николаевой, качавшейся на ветке дерева, вследствие неисправности какой-то машины, падение, повлекшее за собой осложненный перелом ноги балерины, надолго лишивший ее возможности участвовать в балете.
В Малом театре, репертуар которого состоял, кроме произведений европейских классиков и еще молодого Островского, главным образом из драм романтического характера, вперемежку с переводными и оригинальными водевилями, отличались такие корифеи сцены, как Щепкин,* Васильев, Полтавцев,* Живокини,* Садовский,* Самарин,* Шумский,* Никифоров,* а из женского персонала Никулина-Косицкая,* Медведева, Васильева, Колосова.*
Домашний обиход москвичей, в том числе и семей, принадлежавших к «высшему обществу», как тогда говорилось, был проще теперешнего во много раз и за малыми исключениями был далек от роскоши, которая в Петербурге развивалась и распространялась гораздо быстрее. Москва того времени и именно то общество, о котором я сейчас говорю, носили характер помещичьего уклада: у очень многих были в Москве свои дома, прислуга была своя крепостная, свои доморощенные лошади, своя провизия — не вся, конечно, доставлявшаяся не только из подмосковных имений, но и издалека, из Тамбовской, Полтавской и еще более отдаленных губерний. На лето помещики разъезжались по своим поместьям, а зимой оттуда высылались к ним в Москву обозы с мукой, крупой, маслом, разнообразной битой живностью и зеленью и всевозможными деревенскими сушеньями, соленьями, заготовками и лакомствами — яблоками, вареньем, смоквами, сиропами, наливками, настойками и т. п.
Семейный дом обычно делился на две части: муж-окую и женскую. На женской половине, в девичьей, всегда почти одна или две горничные гладили приносившимися девочками из кухни утюгами какую-нибудь принадлежность дамского туалета, всего чаще юбки, разложив этот предмет на положенной между двумя столами, а то и на особых козлах, гладильной доске, обтянутой серым солдатским сукном и холстиной, и энергично прыская на белье набранной в рот водой. Тут же в девичьей у особого стола и за пяльцами сидело несколько девушек за шитьем или иной женской работой, а на столе возвышалась «болванка» — сделанная из картона в натуральную величину голова с шеей и плечами, имевшая раскрашенное, наподобие женского, лицо. На этой болванке отделывались и примерялись чепчики, кауфюры и шляпы; при этом голова болванки бывала вся истыкана булавками, а нос подшиблен благодаря падениям болванки, а иногда и шалостям детей. В детских где-нибудь на мезонине, на женской половине и в людских жглись еще сальные свечи ввиду дороговизны стеариновых, «калетовских», так называвшихся по фамилии фабриканта, производившего их. В жилых комнатах, мало проветривавшихся зимой, так как форточек было немного, а в иных домах их и совсем не полагалось, а об искусственной вентиляции никто в Москве и понятия не имел, курили для освежения воздуха «смолкой», конусообразным предметом из бересты, туго набитым внутри приправленной чем-то вроде ладана смолой, которая разжигалась угольком и давала изрядный и сильно пахучий дым. Парадные комнаты тоже освежались, но или раскаленным кирпичом, положенным в медный таз с мятой, обливаемым уксусом, или особым раскаливавшимся круглым инструментом с ручкой, на который лили какие-нибудь духи.