Однако с внешней стороны всем пришлось примкнуть к новым порядкам. Надо было, чтобы не смешить людей, бросить прежние рыдваны и возки и обзавестись небольшими каретками на лежачих рессорах, с одним выездным, и не стоящим сзади на запятках, а сидящим спереди на козлах; общеевропейский покрой платья был окончательно принят всеми: оказалось необходимым уменьшить штат ставшей вольной прислуги и изменить способ обращения с ней. Если подзатыльники и пощечины по отношению к служительскому персоналу (даже не самими господами, а дворецкими и другими старшими служителями) вывелись не сразу, то уже об отсылке для наказания в полицию нечего было и думать. Мужские гимназии реформировались; напоминавшая полицейский мундир гимназическая форма с красным стоячим воротником заменилась более скромной и соответствующей ученикам. Вводились и быстро прививались, значительно влияя на демократизацию московского общества, женские гимназии. Закрывались прежние дворянского характера пансионы, но нарождались средние и высшие учебные заведения нового типа.
Мелочный домашний обиход сам собою менялся, прежние «смолки» заменялись китайскими бумажками, нагревавшимися над свечами, сальные свечи с их щипцами для снимания нагоревшей светильни исчезли, будучи побеждены подешевевшими стеариновыми; ламповое дело радикально реформировалось, олеин был вытеснен керосином, и прежние заводные лампы, «карсели»,* или были сданы в архив или переделаны; во многих домах, особенно же в магазинах, ввелось газовое освещение; мужчины забыли о сапогах и перешли к ботинкам; травяные веники заменились щетками, и так до бесконечности. Торговая и промышленная Москва наводнилась массой новинок, предметами первой необходимости и роскоши, сначала заграничного, а затем и русского производства, вытеснившими из обихода почти все свое доморощенное и домодельное.
Демаркационная линия была перейдена: дореформенная старая Москва отжила, стала достоянием прошлого. Но, конечно, и внутренне и внешне, особенно даже внешне, в Москве второй половины шестидесятых годов много осталось прежнего, теперь уже не существующего. Чистоты на улицах, и в настоящее время далеко не достигнутой, не было вовсе, мостовые были отвратительны, тротуарные столбы, кое-где даже деревянные, считались еще почему-то и кому-то нужными, зимой снег и накапливавшийся мерзлый навоз не свозились, и к весне Москва бывала вся в ухабах, которые, когда начиналось энергичное таяние, превращались в зажоры, и наступал момент, когда благоразумный обыватель сидел дома, ибо проезда не было ни на колесах, ни в санях. А то выходило так, что по Тверской, Кузнецкому мосту и по другим большим улицам ездили в пролетках и чуть не стояла пыль, а в Замоскворечье пользовались еще санями. Улиц летом не поливали, высохший навоз не счищали с мостовой, и сразу после весенней грязи наступал период пыли, во много раз превосходившей дающую и теперь себя чувствовать. Бульвары не стали лучше, на них царило такое же запустение, а Александровский сад с знаменитым гротом* если и содержался в несколько большем порядке, то все-таки не был пленителен, и цветочных насаждений в нем не полагалось; зато стены внутри грота, а частью даже и снаружи были покрыты стихотворными и простыми надписями очень плохого содержания.
В весеннюю и летнюю пору, по праздничным дням, москвичи направлялись подышать чистым воздухом, помимо Петровского парка, где продохнуть нельзя было от пыли, в Сокольники, где не существовало теперешнего паркового благоустройства, массы дач и многочисленных хулиганов, но зато больше было природы, на Воробьевы горы,* где тоже была достаточная глушь, и в красивые Нескучный сад* и Кунцево. Дач тогда под Москвой было гораздо меньше, и множество обывателей оставалось на лето в городе. Таких дачных поселков, как Перловка, Малаховка, Пушкино, не существовало еще, но дачный спорт начинал уже развиваться, и ближайшие к Москве деревни гостеприимно принимали к себе летом горожан просто на чистую половину крестьянской избы.