Вильнюс — Москва. Облачные поля, фантастические фигуры. Вверху, в направлении невероятно синего неба, облачные башни и гряды резко очерчены, внизу их края расплываются. Отчасти позади — сизые дождевые и грозовые фронты. Пропеллер, вот это я уже подзабыла, на высоких оборотах становится почти невидим, превращается в мерцающий, желто-белый прозрачный круг, описываемый лопастями. Высота 3000 м.
В Москве прошел дождь. На аэродроме множество самолетов, в том числе «Ту». Встречают нас Стеженский и Собко, очень мило. Шампанское. По дороге в Москву машина обгоняет 300 любителей-марафонцев, тренирующихся к спартакиаде. А дальше огромное кольцо новых домов. Еще недостроенное, но уже заселенное. Новая широкая улица ведет через двухэтажный мост (внизу метро).
Мой статус, конечно, во многом неясен: Стеж. везет меня в немецкое посольство, где воскресный дежурный выдает мне деньги, однако жилье предоставить не может. Возвращаемся. В «Москве» [в гостинице «Москва»] дело улаживается, огромное здание, отлично.
Разговор за столом с Анной Зегерс (которая очень сердечно со мной здоровается), Карллюдвигом Опицем, Штр. [Штритматтером], Го. [Готше], Стеж. [Стеженским]. Зегерс подбивает Готше что-нибудь рассказать; Го. рассказывает кое-что о подпольной работе. Заходит речь об использовании техники: писать на магнитофон или нет? Анна говорит, что постеснялась бы выходить к людям с микрофоном, чтобы записывать свои высказывания. (Я тоже.)
Анекдот Стеженского: во время Ташкентской конференции[3] ночью его будит звонок с аэродрома: прибыли трое негров, денег у них нет, нужно разместить. Двухместный и одноместный номера в отеле; вся троица закутана в пестрые хламиды, их распределяют по номерам. Наутро выясняется, что один из постояльцев двухместного номера — женщина. Стеженский заключает: «Ну что ж. Жалоб, однако, не последовало. А это главное!»
№ 2: Старушка в первый раз приезжает в Москву и видит на крышах домов лес крестообразных телевизионных антенн; «Боже мой! — восклицает она. — С каких это пор людей хоронят на крышах?»
Еще целый час вверх-вниз по улице Горького, до ГУМа и Красной площади. Красиво. Воскресный вечер и люди, люди. Одеты уже чуть получше, чем два года назад. И витрины получше. Висячие замки на каждом магазине. Собак нет, как замечает Опиц. В квартирах для них нет места. Го. рассказывает о прежних поездках, в том числе двадцатых годов.
Только что перезвон кремлевских курантов по радио. Полночь.
В книжке издательства «Реклам» с сочинениями Горького вычитала: «Любовь — основа культуры, голод — основа цивилизации».
Канцелярия: собака у дверей.
Спенсер: «Из свинцовых инстинктов не сделаешь золотого поведения».
Горький это оспаривает.
В гостиничном вестибюле встречаем Нонешвили. Говорить по-русски я не решаюсь. Но он дарит мне большую шоколадную монету.
Вечер накануне отъезда. Стало быть — совершенно вопреки моим принципам, — я пока не написала ни строчки. Слишком мы забегались. Да и теперь приходится сперва преодолеть изрядное внутреннее сопротивление.
Сначала казалось, что поездка пройдет очень буднично и бесполезно. Съезд — понедельник, вторник, среда, четверг, утро пятницы, утро субботы — сплошное, весьма жестокое мучение. Доклад Суркова скучный, невнятный, затянутый, формалистический, таковы же и дискуссионные выступления. Подчеркнуто правильные заявления, отчетные доклады, но ни одного решительного прорыва в нужном направлении. Любопытно: из 468 делегатов (всего писателей 5600) только 38 начали писать после 1946 года. Серьезное преобладание стариков. И — могу объяснить это себе только как пережиток минувших времен — отсутствие смелости иметь собственное мнение. Есть и исключения: Рюриков, Смирнов, новый главный редактор «Лит. газеты», он один говорил без готового конспекта. Остальные ораторствовали мимо друг друга. Эрвин сочиняет:
Нас не оставляло ощущение, что у нас подобный съезд был бы сейчас уже невозможен. Рюриков сказал, что СССР мог бы поучиться у ЧССР и у нас.
Кремлевский зал, где заседает Верховный Совет: большой, белый, простой, красивый. Статуя Ленина у торцевой стены. Очень приятное освещение, похожее на дневной свет. Рядом прочие роскошные помещения: Георгиевский зал, Владимирский зал и т. д. Мозаичные полы, гладкие, как зеркало, чудесные фрески и золоченая резьба. Когда я впервые в восхищении стояла в одном из этих залов, Анна сказала: «Слушай, за всю твою жизнь, говорю тебе, ты не видала такого красивого клозета, как здесь, в Кремле. Сплошное красное дерево!» Любит она такие шутки. Штритматтер зовет ее прожженной ведьмой, якобы еще и скупердяйкой, но я ничего не могу с собой поделать: она мне очень нравится. Подарила мне крошечную белую лошадку из слоновой кости. И вообще была ко мне очень внимательна. Как-то раз, когда побывала в ГУМе и находилась под впечатлением огромной деловой суеты, она сказала: «Знаешь, иногда мне поневоле кажется, что Маркс, когда придумывал все свои штуки, даже не подозревал, что на свете столько людей, особенно здесь, на Востоке; например, такое количество блузок и юбок, какое они все тут покупают и собираются надеть, попросту невозможно произвести…» — «Допустим, не подозревал, но разве бы что-нибудь изменилось?» — «Ты права, ничего бы не изменилось». Она много размышляет о нашем времени, и, похоже, кое-что очень ее мучает. Прежде чем высказать какое-либо опасение, она сто раз извиняется и ссылается на других, которые ей, дескать, нашептали. Боится, как бы ее не объявили ревизионисткой.
3
Имеется в виду Конференция писателей стран Азии и Африки, состоявшаяся в Ташкенте 7–13 октября 1958 года.