Через год Николай прислал письмо из Томска. Его, как отбывшего ссылку, призвали в армию, зачислили в запасной полк, и он сейчас лихо размешивает томскую грязь на полковых учениях. Настроение у Николая было, как всегда, отличное. Писал родным, что он уверен в победе. Не приходилось сомневаться, какую победу имел в виду этот бравый солдат.
— Варвара, — спрашивал у нее отец, — эти начальнички — они что, с ума посходили, что такого, как наш Коля, в армию берут, винтовку ему дают? Это наш Колька пойдет умирать за царя-батюшку, да?
— Мы еще увидим, что за царя-батюшку не захочется помирать даже его министрам, — отвечала Варвара отцу. — А если правительство начнет отбирать только верных царю людей, они и дивизию одну не соберут... Это отлично, что наконец у рабочих и крестьян появились в руках винтовки и пулеметы. Мы еще посчитаемся за пятый год, посчитаемся за Пресню!
НА БЕЛЫЙ СВЕТ
Сколько раз он представлял себе, как это произойдет! Он думал об этом, когда Варя и Николай уходили на партийное задание, а он оставался. Когда ему оживленно рассказывали о партийных делах, а он только слушал. Когда он ловил снисходительный взгляд студента, слушающего своего аполитичного, глубоко беспартийного профессора. В участившиеся бессонные ночи ему иногда казалось, что уже не хватит сил вести эту двойную жизнь.
Конечно, не один Штернберг с нетерпением ждал революцию. Но для него революция еще означала возможность стать, наконец, самим собой. Он понимал всю необходимость подполья для революционной партии. Но то подполье, в котором он был, Штернберг в сердцах называл не подпольем, а подполом, погребом, ямой. Сидит запрятавшись и только в видениях, в мечтах представляет себе кусок синего неба. И постоянно думает о том времени, когда из своего подпола, из своего погреба выйдет на белый свет. Как это произойдет? И как он тогда впервые ощутит свободу? Не только свободу для всех, но и свою, личную свободу.
Новый, 1917 год начался для организации традиционно. Готовились ко дню, о котором правительство запрещало вспоминать. Листовка московских большевиков призывала к всеобщей забастовке 9 января и кончалась словами: «Покажите, что революционная сила пролетариата жива и не разорвано Красное знамя рабочего класса...»
Оживленны были в этот день московские улицы. Потянулись в город толпы рабочих, бросивших цеха заводов Бромлея, Гаккенталя, Михельсона, Густава Листа, фабрик Жиро, Гюбнера, Котова, Цинделя, Прохоровской мануфактуры. И обсерватория была пуста. Почти никто из студентов не пришел. Штернберг сказал лаборантам и служителям, что сегодня занятия отменяются, а он сам идет в университет.
Штернберг вышел на заставу, пошел переулками от Пресненского вала через Малую Грузинскую, Тишинскую площадь к Никитской. Ему хотелось пройти этой дальней дорогой мимо больших и малых фабрик, которыми полна была Пресня. У Курбатовского переулка он оглянулся в сторону Прохоровки — ни одна труба не дымила. И в закопченных цехах завода Грачева на валу не грохотали станки; не бухал паровой молот в Александровских мастерских; за большими пыльными окнами табачной фабрики Габая у Тишинской площади не было слышно пулеметного треска папиросонабивочных машин.
Был понедельник, рабочий день. Но он скорее напоминал воскресный. Десятки людей, держась плотнее друг к другу, быстро шли, обгоняя Штернберга. Они все шли туда же, куда и он, — к центру. На Кудринской, у Никитских стояли наряды полиции — по два, по три человека — и скучными глазами провожали прохожих. Тверской бульвар чернел от людей. Мороз был небольшой, стволы и ветви деревьев покрылись серебром изморози, и на этом кружевном, нарядном фоне казались странными сотни людей в черных поношенных пальто, в плисовых теплых кофтах. Одни сидели на скамейках, другие ходили по бульвару, неумело изображая гуляющих. Штернберг начал прикидывать, сколько же людей на бульваре. Он прибег к геодезическому способу: отсчитал количество людей на десятиметровом отрезке бульвара и умножил на всю длину Тверского бульвара. Получалось около двух тысяч. Расчеты Штернберга прервались. По сигналу гуляющая толпа стала сходиться к центральной аллее бульвара. И вот уже исчезли гуляющие! Черная, слитная колонна людей двинулась в сторону Страстного монастыря. Где-то далеко высокий мужской голос запел: «Отречемся от старого мира...»