Колонна демонстрантов дрогнула и остановилась. У Страстной что-то происходило. Со стороны Никитских ворот мелкой рысью надвигалась жидкая цепочка конной полиции.
— В переулки! — крикнул около Штернберга какой-то рабочий. — Давай врассыпную, давай через Леонтьевский!..
Люди бежали мимо Штернберга без страха, с каким-то веселым увлечением, подталкивая друг друга, смеясь, как на прогулке. Через несколько минут бульвар был пуст. Штернберг остался один.
Остался, подавив в себе желание плюнуть на всё, на все правила конспирации! Бежать вместе с ними, быть вместе с ними! Сколько он может еще так жить! Опершись на трость, Штернберг смотрел, как по пустому бульвару бегут мимо него полицейские в черных шинелях с оранжевыми шнурами револьверов. Некоторые из них даже на бегу козыряли высокому, очень почтенному господину.
В университете было бессмысленно шумно. Занятий не было, но коридоры полны людей. В профессорской рассказывали про митинги и демонстрации в центре города: на Театральной и Лубянской площадях, у Красных ворот, на Елоховской площади.
По обыкновению, Штернберг молчал, слушая рассказы, толки, пересуды своих коллег. Он все время думал о том новом, что почувствовал два часа назад на опустевшем Тверском бульваре.
— Они не боятся! Они теперь никого и ничего не боятся! — высоким, истерическим голосом говорил ректор университета Любавский.
И вдруг Штернберг понял, что то, о чем с отчаянием говорит неумный и реакционный профессор Любавский, и есть то новое, что он сегодня ощутил. Да, эти люди на Тверском, на Валу, заставе, на пресненских улицах и переулках, — они никого не боялись! Они стали совсем другими, нежели те, кого он знал полтора десятка лет назад, десять лет, пять лет, год назад... Они стали другими! А значит, то, другое, что он столько ждет, — оно уже стучится в дверь!
И случилось это в предпоследний день февраля. Утро этого дня было обычным, ничего не предвещающим. С утра те же разговоры об очередях в Москве, о Протопопове в Петрограде, в газетах обычные туманные вести с фронта.
В обсерватории сыро, холодно. В кабинете дымят печи. На столе кипы таблиц, исписанной бумаги. Через месяц в Петрограде великое событие у русских астрономов — Всероссийский астрономический съезд. Штернберг будет представлять Московскую обсерваторию, он делает один из главных докладов и уже второй месяц занимается его подготовкой.
И вдруг резкий телефонный звонок, к которому он до сих пор не привык. Телефон у них звонит так редко, что его пронзительный и неприятный треск всегда вызывает тревогу.
— Революция! Павел Карлович, революция! В Петрограде революция! — Не сразу он узнал знакомый голос астронома-наблюдателя Сергея Николаевича Блажко. — Я говорю из университета, — надрывно кричал Блажко. — Сейчас звонили из Петрограда — там революция, войска все поднялись. Власть переходит к Государственной думе. Все студенты уже бросили заниматься...
Штернберг встал, отпихнул от себя толстую груду бумаг на столе. Неужели? Неужели наступила? Неужели революция? А что ему следует сейчас делать? «Когда вы выйдете из подполья...» — вспомнил он спокойный голос Николая. Ну, вот, если Блажко говорит правду, если это не «беспорядки», а революция, то он сейчас выйдет из подполья! Выйдет из подполья! Господи! О чем он только думает! Прежде всего надо уйти из обсерватории. Идти на улицу. И там все станет ясно!
Да, революция! Штернберг это понял, как только вышел из Никольского переулка на Среднюю Пресню. Тротуары и мостовые чернели от людей. Они шли к центру. Штернберг увидел, как какой-то рабочий на ходу надевает на рукав своего пальто красную повязку.
— Барин, поедем! — Около него остановился извозчик. Возбужденно, с блестевшими глазами, он кричал: — По случаю свержения государя императора, нынче до университета будет цельный рупь! И то дешево по такому случаю! Поедем, барин!
За всю дорогу Штернберг не увидел ни одного городового. В университете по коридорам проносились студенты, на широком подоконнике три студента старались прибить к невзрачной палке красный флаг. Один из них яростно стучал пресс-папье по гвоздю, он оглянулся на Штернберга невидящими глазами.
В профессорской все разговаривали друг с другом, и никто друг друга не слушал. Штернберга кто-то тронул за руку. Проректор Лейст, красный, возбужденный. Он потянул за собой Штернберга.
— Пойдемте, пойдемте со мной, Павел Карлович...