Кто-то, видно, из максимовских людей вошел в комнату штаба и молча передал ему листок бумаги. Максимов быстро его пробежал и поднял руку. Шум в комнате затих.
— Уже и приказ есть. Отпечатанный. В типографии успели отпечатать! Сейчас прочту:
Кремль занят. Главное сопротивление сломлено. Но в Москве еще продолжается уличная борьба. Дабы, с одной стороны, избежать ненужных жертв и чтобы, с другой, не стеснять выполнение всех боевых задач, по праву, принадлежащему мне, на основании военного положения, запрещающего всякие сборища и всякий выход на улицу без пропуска домовых комитетов, все граждане приглашаются немедленно уведомить меня по телефону городской думы о всех домах, где в окнах или на крышах засели вооруженные люди.
Предупреждаю, что в ответ на выстрелы из домов последует немедленный пулеметный и артиллерийский обстрел дома.
Обращаюсь к чувству сознательности граждан помочь избежать всех лишних жертв.
Командующий войсками Московского военного округа полковник Рябцев.
Ясненько вам, товарищи?
— Совершенно ясно, — ответил Штернберг Максимову.
И, обратившись к Ногину, продолжал: — Вы были в конце пятого в Москве, Виктор Павлович, и должны сразу же вспомнить, чьи слова повторяет Рябцев. Они из приказа генерал-губернатора адмирала Дубасова. Это означает стрельбу из пушек не по прицельным объектам и расстрелы без суда. К чертовой матери эту всю дальнейшую канитель! Нам нужны пушки!
— Батарея с Ходынки прибыла! Три орудия. Есть снаряды. Наступать на Совет от Страстного по улице они теперь не сумеют. Как бы по переулкам не просочились. — Соловьев вопрошающе посмотрел на Максимова.
— Это если мы провороним... Сейчас что-нибудь придумаем. — Он повернулся и вышел.
Теперь уже можно было не гадать о том, что происходит в Москве. Шел бой. Винтовочные и пулеметные выстрелы были слышны со всех сторон. Сильный пулеметный огонь доносился со стороны Тверского бульвара и Страстной площади. От гула дрожали стекла дома. Стреляли пушки. Свои, стоящие у самого здания Совета. Очевидно, шла стрельба по белым, наступавшим от Страстного монастыря. Штернберг неподвижно сидел за столом. Самым ужасным были молчащие телефоны. Время от времени он поднимал трубку и с яростью бросал на рычаги. Не было даже связи с «Дрезденом». Несколько раз он выходил на Тверскую и шел в «Дрезден». Улица была совершенно пуста, у булочной Филиппова две выдвинутые вперед пушки время от времени стреляли в сторону Страстной площади. В перерывах между выстрелами слышен был тонкий противный свист пролетавшей пули.
Мрачно, не нагибаясь, во весь свой огромный рост Штернберг переходил Скобелевскую площадь и входил в гостиницу. В комнатах первого этажа было полно людей, в коридоре грудами лежали патроны, стояла открытая бочка с селедками, около нее на чистой рогоже лежали кирпичи черного, плохо пропеченного хлеба.
— Угощайтесь, профессор! — Пече кивнул ему на селедку.
Штернберг вспомнил, что последний раз он ел, наверное, сутки назад, но есть ему не хотелось.
— Телефоны молчат, Ян Яковлевич?
— Молчат. Как вы думаете, что надо делать?
— Прекратить это дурацкое сидение в блокированном Совете. Центр в руках белых. Значит, надо наступать на центр. Из окраин.
— Из Замоскворечья, Павел Карлович. Замоскворечье все наше целиком. Белых студентов в Коммерческом прихлопнули. Школы прапорщиков в Александровских казармах разоружены 55‑м полком. Шестая школа прапоров у Цинделя, а там у нас сильнейший отряд. Прапорщиков разоружим, если это не сделали до сих пор. Людей много, оружие достанем. Во всех остальных районах — слоеный пирог из белых и наших. Замоскворечье дает нам возможность действовать на всех направлениях.
— Правильно. А здесь нам незачем сидеть, все равно ничего не делаем.
В нижнем этаже Совета Штернбергу сказали, что наступление юнкеров продолжается, они уже заняли здание градоначальства на Тверском бульваре, ближе к Садовой вышли на Кудринскую и держат под огнем Никитскую, Конюшки и Большую Пресню.
«Опять они на Пресне! — мелькнуло в голове Штернберга. — Что там, дома?..»
Вошедший в комнату Максимов был не только спокоен, но даже что-то тихонько напевал: