Вечера в штабе армии были разные. Они зависели от дня. В дни неудач, отбитых белыми атак, больших потерь комиссары возвращались в село усталые до полного изнеможения, озлобленные, были не в состоянии даже разговаривать друг с другом. Они быстро договаривались о том, что с утра делать, и уходили в свои комнаты, пытаясь уснуть.
А бывали и хорошие вечера. На фронте удача, подкрепление прибыло, за весь день с неба ни дождинки, ни снежинки, тепло не по-осеннему. И комиссары приезжают веселые, дружные, и вокруг них все смеются, и завтрашнее утро всем кажется решающим и надежным. И тогда Гусев подходит к роялю, быстро снимает с его лакированной крышки груду бумаг, притаскивает табуретку, открывает крышку и зовет Штернберга:
— Маэстро!..
Медленно, как бы нехотя, улыбаясь от предстоящего удовольствия, Штернберг усаживается за рояль, пробегает пальцами по пожелтелым клавишам. Рояль расстроен, в нем западают некоторые молоточки, но все равно эти звуки воскрешают и далекое орловское детство, и репетиции студенческого оркестра, и блаженные вечера в Большом консерваторском зале. Штернберг играет своего любимого Шумана. Потом, увидев подошедшего к роялю Гусева, начинает вступление к романсу, который ему нравится больше всего из обширного репертуара Гусева.
Комиссар Второй армии поет, как на концертной эстраде: в полный голос, бледный от волнения, заложив руку за борт куртки. «Он действительно настоящий артист!» — думает о нем Штернберг. Этот дивный романс Шуберта он слушал много раз в исполнении великолепных певцов. Самого Шаляпина слышал. Но все равно редко у кого была такая теплая глубина бархатного, низкого голоса, кто пел бы с таким драматизмом и артистичностью.
В дверях толпятся штабные и красноармейцы, кто-то раскрыл окно, на улице бойцы и жители села слушают, как красиво и грустно поет комиссар.
Часто импровизированный концерт кончался на одном романсе, а иногда Гусев бывал в ударе, и тогда он пел свои любимые романсы и песни: «Нас не в церкви венчали», «Есть на Волге утес», и «Глухой неведомой тайгою», и «Ноченька»...
На такие вечера заходил и Шорин. Командарму пододвигают сохранившееся от купеческих времен кресло. Он садится, ставит шашку между ног, кладет на эфес руки и слушает. Потом встает и, не говоря ни слова, уходит к себе. А иногда покачает головой и, обращаясь ко всем присутствующим, скажет:
— Запомните! Такие вечера только во Второй армии!
В селе Вятские Поляны жители и бойцы уверены, что в штабе комиссары готовятся к празднику — первой годовщине Октябрьской революции. Но чем ближе праздник, тем реже слышно пение из дома штаба. Не до песен. Надобно кончать затянувшуюся операцию на фронте.
— Вот, мои дорогие комиссары! — говорит, расхаживая по комнате, Шорин. — Если мы еще будем тянуть, то все наши стратегические замыслы рухнут. Кама станет! И если мы и возьмем Ижевск — мы его, конечно, возьмем! — то белые целехонькие уйдут по льду за реку. И из задуманного нами окружения и разгрома противника ничего не выйдет! Поэтому наша главная боевая задача: завершить окружение войск белых и разгромить их до ледостава! А бог считаться с нами не будет — морозы могут грянуть в любое время...
И Москва требовала более активных действий. Гусев пропадал на телеграфе. Однажды пришел возбужденный разговором по прямому проводу с Лениным. Владимир Ильич был обеспокоен затяжными действиями, тем, что два города оставались в руках белых. Военная машина Второй армии стала вертеться быстрее. Не только окончились музыкальные вечера в штабе, но редко теперь командарм и комиссары армии возвращались на ночь в Вятские Поляны. Шла подготовка к решительному наступлению. 5 ноября дивизия Азина бросилась вперед, за ней пошли в прорыв остальные дивизии армии.
В первую годовщину Октябрьской революции бойцы из дивизии Азина дрались уже на окраине Ижевска. В бинокль можно было видеть, как мечутся по улицам города отступающие белые. И вдруг на городской каланче заалел красный флаг.