Правда, на старых его коллоквиумах и он был не такой, как сейчас, был другой. Совсем другой. Тогда, кроме физики, у него ничего не было, да и не хотел иметь...
Только три года назад женился, обзавелся семьей... Это в сорок-то три года! Да и то, наверное, потому, что это была Валя, которую он знал с детских лет, сестра ближайшего друга, человек близкий, все понимающий, все прощающий... А до этого у него ничего не было, кроме его физики, кроме его лаборатории, кроме его семинаров и коллоквиумов.
Заседания коллоквиума кончались поздно вечером и, все они — ну, не все, а самые близкие и преданные ученики, — все они после коллоквиума дружно шли в излюбленный трактир на Большой Дмитровке. Половые уже привыкли к этой шумной компании, предводительствуемой высоким веселым профессором. Они быстро сдвигали в угол столы, приносили стулья... После долгих споров на коллоквиуме все были чертовски голодны, веселы, возбуждены. Доценты и студенты, лаборанты и ассистенты жадно набрасывались на нехитрую и дешевую снедь... Пили только пиво, никакой потребности пьянеть ни у кого не было, все и так были пьяны от этого дивного чувства свободы и раскованности мысли, от того, что никто тебя не ограничивал в самых дерзких, самых невероятных физических мечтаниях... И за трактирным столом — иногда еще много часов подряд — продолжался спор, начатый в лаборатории, продолженный на коллоквиуме, спор, который не закончится еще и здесь...
Да, это и была его семья!.. А почтеннейшие профессорши в это время плели вокруг него наивные сети, обсуждая, какую же профессорскую дочку выдать замуж за этого хоть и не очень-то нормального, а все же, говорят, способного и многообещающего профессора... А ему было так хорошо в этом трактирном гаме, табачном дыму... Когда лебедевская компания уже немного уставала от споров, он им начинал рассказывать о годах своего студенчества, о Страсбурге, об Августе Кундте... Конечно, все опять сбивалось на физику, но разве от нее можно уйти?.. От нее нельзя уйти даже и тогда, когда вспоминаешь не только Страсбургский университет, но и все, что было раньше: и Московское техническое, и реальное, и коммерческое...
Неужели же он так стар, что все чаще ему приходят в голову воспоминания о прошедшем? О том, каким он был, как он стал таким, как сейчас: уже старым, очень больным, ну а все-таки что-то успевшим в своей недолгой жизни сделать!.. Неужели же от старости все чаще ему приходят в голову воспоминания о прошлом? И почему это прошедшее сейчас, когда он стал немолодым и больным, начало занимать столько места в его мыслях? Может быть, потому, что настало время подводить итоги своей недолгой жизни?..
ДЕТСТВО, ОТРОЧЕСТВО, ЮНОСТЬ
...В доме тихо. Все, наверное, ходят на цыпочках, Валя со своим сыном разговаривает вполголоса, все думают, что он спит. А он и по ночам плохо спит, днем же и подавно. Но пусть думают, что он дремлет, так ему никто не будет мешать вспоминать...
Думал ли он в детстве, что будет ученым? Хотел ли он стать ученым? Иногда студенты его об этом спрашивают. И он ловко уходит от точного ответа. Он этого, пожалуй, и сам не знает. Но знает зато одно: в его детстве все делалось для того, чтобы из него вышел не исследователь природы, а ухватистый, широкий, предприимчивый промышленник.
Скоро, 24 февраля, ему исполнится сорок пять... Коренной москвич! И Москву он помнит еще не теперешней, с огромными многоэтажными домами, асфальтом на Петровке, быстрыми автомобилями, стреляющими бензиновым дымом, большими дуговыми фонарями, похожими на гигантские ландыши... Москва его детства была тоже шумной, но шум был совсем другой, какой-то домашний, не раздражающий шум... Даже знаменитый предпасхальный торг на Красной площади — и тот шумел по-другому! Четыре последних дня шестой недели великого поста шло на площади это немыслимое торжище. Ряды наспех построенных палаток, просто рундуки и корзины со всем, чем только можно торговать. Цветы, ковры, парфюмерия, картины, замки, игрушки, конфеты, воздушные шары... И самый большой соблазн московских мальчишек — необыкновенные игрушки, каких никогда нельзя вымолить у родителей: «Морской житель», «Иерихонские трубы», «Тещин язык», «Животрепещущая бабочка»... Насколько эти живые, орущие, свистящие игрушки были милее дорогих кукол, огромных коробок с оловянными солдатами и железной дорогой!..