Воровской век не долог. Режим в гулаге ужесточается, и железное здоровье до 40 не выдержит: что ты себе думаешь, Миша?
— Вор живет одним днем, — отвечает Миша.
Он из вполне добропорядочной семьи. Брат, сестра, прочие родственники — люди как люди, кое-кто на высоких постах — один он такой, а почему — сам не знает. На первых порах, точнее, сроках, родня помогала, увещевала. Давно уж рукой махнули, теперь не признают — нет у него родни. Привязанность к воровскому ремеслу оказалась сильнее родственной. «Не раз говорил себе: хватит! Но отбывал срок, а где воля? На работе? В лагере — на хозяина, здесь на кого — на другого хозяина? Какая же это воля? Возьми работягу, — говорил Миша, — Сколько у него отпуск? 15 дней. А какие деньги? Концы с концами не сводит. А у меня отпуск от зоны до зоны больше года бывает. Живу в свое удовольствие. Я отсидел и вышел, а у работяги пожизненный срок. И я знаю, за что сижу, а он за что? За стакан бормотухи? Я раб поневоле, он раб добровольный — вот и вся разница. У меня мало свободы, но она есть, если работаю, то на себя. Да я день свой свободы не променяю на год кабалы».
— Но ты же людей обворовываешь.
— Каких людей? У работяг нечего взять. У кого есть что взять, те сами воруют. Такого не западло.
Эта избирательность, как я понял, отличает путевого вора от непутевого, от расплодившегося ныне хулиганья, срывающего шапки с прохожих, убивающего за поллитру, лезущего в любой карман, любую квартиру, не брезгующего брать единственную кофту, последнюю копейку — что-нибудь да урвать. Мало чести во всяком воровстве, но если оно неизбежно, если сравнивать, то путевый вор, конечно, предпочтительней. В воровской жизни случается всякое, были у Миши поступки, о которых он не хотел бы вспоминать, которых лучше бы не было, но, в принципе, он считает себя путевым.
Врач появился часа через два. Не тюремный, а обычная бригада скорой помощи: толстая врачиха, и девушка-медсестра.
Меня увели в комнату, где врачиха, смерив давление, пробасила: «Симулянт!» Я сказал, что этот диагноз противоречит диагнозу районной поликлиники, пусть сверит с картой больного. Она остервенело сворачивает шланги прибора: «Нечего попадать сюда. Натворите, потом жалуетесь. У вас совершенно нормальное давление. Лиза, дай ему корвалол!» Лиза наливает микстуру, а я спрашиваю у блюстительницы общественного порядка в белом халате: «Корвалол — от симуляции или от сердца?» Толстая бандерша свирепеет: «Умный очень? Лиза, вылей!» И в открытую дверь дежурному: «Уведите его, он совершенно здоров!» Сгораю от стыда и возмущения.
В камере застаю третьего. Он уступает место на нарах (Миша называет их «софой»), я валюсь без сил. Угомонившееся было сердце снова взбесилось. Миша и этот, третий, не помню имени, пусть — Володя, барабанят в дверь, требуя для меня медицинской помощи. Несколько раз подходил служивый и говорил, что он доложил дежурному. «Будет врач?» «Откуда я знаю». «Зови дежурного!» «Не идет, он занят». Я прошу выдать мои таблетки, которые у дежурного. Милиционер уходит и пропадает. Ребята опять стучат, орут матом. В ответ яростный лай капитана Кузнецова, из которого выясняется, что он не доктор, а доктор сказал, что я симулянт, и х… а не таблетки.
Все-таки «скорая» приехала. Меня осмотрел и выслушал молодой врач. Вполне корректен, видно еще не успел испортиться. Действительно, давление почти нормальное, но мне надо успокоиться — приступы на нервной почве. «В аптечке есть корвалол?» — спрашивает у дежурного. «Не знаю, чего ему жена принесла», — скрипит капитан Кузнецов и несет склянку корвалола. Спасибо, Наташа, умница. Врач велит дежурному выдавать также мои таблетки. Раздосадованный капитан бросает мне весь пакетик, изъятый при обыске, а заодно замшевую куртку, свитер — с охапкой положительных эмоций вернулся я в камеру. Ложка корвалола и таблетки оказались как нельзя кстати, но лучшее лекарство — доброе отношение молодого лекаря и забота моей жены.
Поздно вечером опять выводят. В комнате, где принимали врачи, сидит в плаще темный человечек и торопливо сует бумагу: «Подпишите». Типографический бланк о задержании. Рукой вписано, что я задержан на месте преступления. Меня забрали с работы — какое я совершил там преступление? Кривая ухмылка: «Это не имеет значения, пустая формальность. Будете подписывать?» «Нет». «Не хотите — как хотите», — веселится человечек. Он был пьян в стельку.
Ночь прошла в тихой беседе и переминании боков на жестких досках. Все затекает, ребра ноют, то и дело ворочаюсь, к тому же было довольно холодно. Что бы я делал без свитера и куртки от Наташи? Ее тепло согревало меня с первой ночи, растянувшейся на три года. А ребята — как дома. Мишин голый живот вздымался из-под вылезшей из штанов рубашки. Пиджак под голову. Ему не жестко, не холодно, а я дрожу в куртке и свитере. Володя, рослый парень лет 30, рядом с Мишей. Приютился на боку, поджав длинные ноги. Изредка он неуклюже ворочается, но тоже ни разу не просыпался. Кто я им? Все мы тут словно с луны свалились да прямо к черту на рога, каждый своим горем оглушен, а ведь только благодаря их настойчивости вызвали второго врача, который помог. Выручили. С добрых людей начинается мое знакомство с преступным миром. Они мне кажутся куда человечней и садистски обольстительного Кудрявцева, и горохового пинкертона Боровика, и тупо исполнительных муровцев, не говоря уж о повстречавшемся мордовороте — начальнике и обходительном, как колючая проволока, капитане Кузнецове. Первое сравнение тех, кого сажают, с теми, кто сажает, 1:0 не в пользу блюстителей закона. Может, как люди они не хуже, но в форме, на службе в них мало человеческого. Что превращает их в изуверов, что ставит с ног на голову? Профессия? Но профессия самая гуманная: правоохрана, правосудие, воспитание. Что же их делает мерзавцами? Служебные инструкции? Приказы начальства? Если так, но нет ничего более преступного таких инструкций и нет ничего более бесчеловечного такого начальства.