Немецкая слобода.
Окончательно определило положение Н.М. Зотова образование «Ближней канцелярии» Петра в 1701 году. Здесь уже былой приказный становится думным дворянином, печатником, или, иначе, – «ближним советником и ближней канцелярии генерал-президентом». А ведь были еще связанные с Зотовым развлечения Петра, знаменитый всешутейший и всепьянейший собор, который так по-разному толковался исследователями.
Грубое развлечение, кончавшееся грандиозными попойками, повальным пьянством, или… Но вот альтернатива и представляла самую большую сложность. Сегодня широкий круг ставших известными историкам документов позволяет с уверенностью сказать – это была все та же продолжавшаяся борьба с властью церкви, которая побудит Петра в 1704 году вообще отменить институт патриаршества. Ни сам Петр, ни его соратники не могли быть атеистами, но старательно продуманные, рассчитанные на многочисленных зрителей собрания собора имели в виду дискредитировать бездумное подчинение постулатам и обрядам церкви, внести в них момент критического, а значит, и сознательного отношения. Не случайно поиски разумного начала в истолковании религии рождают у Петра особый интерес к лютеранству. Всешутейший собор расшатывал те проросшие глубочайшими корнями в быт привычные формы богослужения и отношения к князьям церкви, которые со времен Средневековья воспринимались как некая исходная данность и находили особенно рьяную поддержку у наиболее состоятельной части родовой знати. Для многих из них незыблемость церковных внешних форм совмещалась с представлением о незыблемости собственной власти и места в обществе.
Все непосредственные соратники Петра были участниками собора, носили особые, соборные, имена. Сам Петр – «протодиакон Питирик», Никита Зотов с 1695 года – «архиепископ Прешпургский, всея Яузы и всея Кокуя патриарх», иначе – «святейший и всешутейший Аникита». Прешпургом называлась крепостца, сооруженная для маневров потешных полков вблизи села Преображенского, Кокуй – ручей, протекавший в московской Немецкой слободе. Среди портретов так называемой Преображенской серии, написанных по распоряжению Петра с отдельных лиц его окружения и висевших в его любимом Преображенском дворце, где происходили первые ассамблеи и празднества собора, был и портрет Никиты Зотова – хитроватого, немолодого, с крупными грубоватыми чертами лица, в простом тулупе и с непокрытой головой. Сегодня вариант этого портрета хранится в одном из частных парижских собраний русского искусства.
Летучий голландец
Меня положительно захватила наша отечественная литература XVII столетия. Из какой же пестрой, но и весомой в своих удивительных качествах мозаики она складывалась: тут и первые личные письма, та повседневная переписка, которой только учились, и непременная литература о путешествиях. В моем собрании оказалось несколько рукописных книг ранних лет правления Петра. Это удивительнейшие энциклопедические сборники, где было совмещено все – от всемирной истории, образцов любовных изъяснений, до сведений о свойствах камней, соотношений бегов небесных и путевых заметок.
«Летучим голландцем» прозвали в Европе путешественника, писателя и художника Де Брюина. Он был приглашен в Россию Петром I и оставил любопытнейшие описания быта и нравов нашей страны в петровские времена.
Это оказалось совсем непросто для голландского путешественника, писателя и художника Де Брюина – определить для себя Москву. Облик города, дома, сады, улицы – все отступает перед впечатлениями городской жизни, слишком многолюдной даже для европейцев, слишком шумной и конечно же необычной.
Первое московское жилье Де Брюина – в доме одного из прижившихся в Москве голландских купцов. Нахлынувшие толпы гостей – хозяину приходится выставлять столы на триста человек. И среди них – сам Петр. Другой купеческий дом. Те же столы на сотни человек. Де Брюин ждет случая быть официально представленным царю. Зашедший в комнату человек завязывает с ним беседу по-итальянски. Князю Трубецкому – а это именно он – достаточно знаком чужой язык. Появляется Петр, и разговор переходит на голландский. Де Брюин еле успевает отвечать на вопросы спутников Петра о Египте, Каире, разливах Нила, портах Александрия и Александретта – последними особенно интересуется царская сестра Наталья Алексеевна.
Очень скоро предметом изучения и подлинного увлечения «Летучего голландца», как прозвали в Европе Де Брюина, становится повседневная жизнь москвичей, причем самого среднего достатка. Его поражает все, начиная от обычая оставлять в доме, из которого уезжаешь, хлеб и сено как пожелание благополучия новым жильцам. Поражает манера шить, надевая наперсток на указательный палец и придерживая полотнище ткани не коленями, а большими пальцами ног. Или обычай красить пасхальные яйца в самый любимый у русских «цвет голубой сливы».
К. де Брюин. Панорама Москвы в 1702 году.
Конечно, можно было сказать о Московии и так, как безымянный автор рукописной Космографии XVII века: большой здесь «достаток и много родится арбузов, яблок, грушей, вишен, дынь, огурцов, тыкв и иных всяких ягод». Но разве Де Брюину этого достаточно?! Он без устали колесит по подмосковным дорогам, заглядывает на огороды, в сады, приценивается на торгах – сколько, почем, каково на вкус. Он не прочь побывать и в погребах – что запасают русские и надолго ли хватает припасов. В чем-то он даже не путешественник, а обстоятельный и хозяйственный голландский бюргер.
Ягоды? Больше всего в подмосковных лесах костяники. Едят ее с медом, едят и с сахаром. Готовят из нее похожее на лимонад питье, которое особенно полезно при горячке – снижает жар. Много под Москвой земляники, но куда больше привозят на торги брусники. Эту ягоду готовят только впрок – заливают водой, подмешивают сахар или мед и употребляют как питье. Пожалуй, это основное, что «приносят» к столу московские леса, остальное выращивается на огородах.
Впрочем, под огородом понимался и плодовый сад. Садом же назывался только цветочный. Было таких садов мало, и лишь у богатых людей. Например, сад в голландском стиле у Данилы Черкасского в Сетуни. Таких хитро нарисованных клумб, стриженых деревьев, фонтанов Де Брюин не видел, пожалуй, больше ни у кого. Зато любовь к цветам у всех очень велика: «Для русских нет большего удовольствия, как подарить им пук цветов, который они с наслаждением несут домой».
Это как бы для души, а вот для жизни самое главное… капуста. Хотя бы потому, что ели ее все русские самое меньшее два раза в день. Столь же много потребляли, пожалуй, только яблок и огурцов. Огурцы ели и свежими, и солеными круглый год. Весь год не исчезали из московских домов и яблоки.
«Яблоки там разного рода хороши, – поясняет Де Брюин, – красивы на вид, кислые, равно как и сладкие, и я видел такие прозрачные, что насквозь видны были семечки». Вот эти «наливные» и закладывались на хранение в погребе и вылеживали до нового урожая.
Когда появились деревья плодовые в московских дворах? Де Брюин видит Москву сплошным цветущим садом, но ведь заботились о плодовых деревьях еще в XVI веке. Знаменитый Домострой устанавливал особо дорогое наказание за воровство и поломку в садах и огородах. Куда еще дороже, если за каждое испорченное – не то что сломанное! – дерево полагался штраф в три рубля.
Превосходны московские дыни, пусть чуть водянистые, зато душистые и огромные. Средний их вес достигал полупуда, и ценились они от одного до четырех алтын за штуку. Москва вообще славилась своими дынями. Первые из них вызревали к середине августа, поздние встречались со снегом. Секретарь австрийского посольства Адольф Лизек, побывавший в Московии двадцатью годами раньше Де Брюина, умудрился, кстати, разузнать их секрет: «Посадивши дыни, русские ухаживают за ними следующим образом: каждый садовник имеет две верхние одежды для себя и две покрышки для дынь. В огород он выходит в одном исподнем платье. Если чувствует холод, то надевает на себя верхнюю одежду, а покрышкою прикрывает дыни. Если стужа увеличивается, то надевает и другую одежду, и в то же время дыни прикрывает другой покрышкой. А с наступлением тепла, снимая с себя верхние одежды, поступает так же и с дынями…»