— Обрить пока не успели, а цепи навесили. Но Саша их снимает.
— Как снимает?
— Руками. Звено разгибает, и всё! Дважды в день опять надевает, на утреннюю и вечернюю поверку. Там начальство ходит, следит… А днём на этаже только надзиратели, они молчат.
Постепенно за разговорами наступило и утро. В коридоре послышались шаги, повернулся ключ в замке и в дверь просунулась лохматая морда стражника:
— Подъём! Оправка! Через полчаса построение!
Арестанты, с трудом отходя ото сна, стали подыматься. Началось обычное тюремное утро. Дежурные потащили парашу, кто-то крестился (в каждой камере на стене есть икона), кто-то бранился. Ложный мещанин, следуя совету Ахлестышева, держался рядом с ним и его могучим приятелем. Втроём они сходили в отхожее, кое-как умылись из глиняного рукомойника. Батырь одним движением плеча раздвинул очередь желающих освежиться. Пётр пояснил новичку, что без участия Саши воды на них не хватит…
Затем раздалось «на поверку». Арестанты вытянулись в три шеренги во весь коридор. Ахлестышев с Сашей, в наспех подвешенных кандалах, заняли свои места. Старосты пересчитали по камерам, доложили старшему старосте, тот — коридорному надзирателю, последний — помощнику смотрителя. У всех получилась одна цифра — 627 человек. Смотритель всё не шёл. Толпа гудела вполголоса, рассуждая о предстоящем этапе.
— Вон, смотрите, — Пётр тронул соседа локтем. — В строю первой камеры высокий детина с седой бородой. Это и есть Лешак.
Офицер всмотрелся в «хозяина Бутырки». Один глаз с бельмом, выражение второго очень уж нехорошее. Словно человек прикидывает, как бы ему половчее тебя удавить… Вокруг «ивана» толпилось до дюжины варнаков с отчаянными физиономиями — свита. Вели они себя развязно, но стражники их не одёргивали.
Наконец прозвучала команда, и шеренги застыли. Быстро вошёл смотритель замка, плешивый колченогий поручик. Крикнул от дверей:
— Трубочисты есть?
— Есть, — ответили из строя.
— Выходи!
Три человека выступили вперёд.
— В распоряжение следственного пристава Яковлева!
«Мещанин» вдруг увидел, как у Ахлестышева самопроизвольно сжались кулаки, а по лицу пробежала судорога.
— Что случилось? — спросил он шёпотом.
— Яковлев… — процедил Пётр сквозь зубы. — Это он фабриковал моё дело…
— О нём идёт молва как о большом мошеннике.
Ахлестышев молчал, с ненавистью глядя в угол. Там высокий господин лет тридцати, безвкусно одетый, что-то объяснял трубочистам. Потом отослал их движением руки и пошёл вдоль строя. Поравнялся с Петром, остановился и злобно осклабился.
— Ахлестышев? Почему не в Сибири? И голова не обрита. Эй, поручик!
Подбежал смотритель тюрьмы.
— Так что, не успели пока, — пояснил он. — Палач захворал один, а второй запил. Ведь у меня таких семь сотен! Тут ещё Бонапарт… Но в Нижнем Новгороде обязательно обреем и клейма наложим!
Пристав скривился.
— Под личную ответственность! И учтите: это опасный убивец. Самый строгий надзор! В Нижнем долго не держать, немедля услать в Нерчинск, о чём рапортом доложить московскому обер-полицмейстеру.
— Слушаюсь.
— Смотри у меня, каналья! — Яковлев погрозил Петру кулаком. — Ты на особой заметке!
И пошёл дальше. Поравнялся с Лешаком, взял его за рукав и отвёл к окну. Там сыщик и уголовный о чём-то долго разговаривали. «Мещанин» с удивлением заметил, что общались они весьма дружески. Лешак даже, смеясь, похлопал пристава по животу. Наконец Яковлев кивнул собеседнику и ушёл. Лешак же вальяжно вернулся в строй и сказал своим что-то такое, отчего варнаки одобрительно загудели.
Поверка закончилась, и арестанты вернулись в камеры. Ахлестышев был бледен и задумчив. Он отвернулся от расспросов, лёг на нары лицом вниз и долго молча лежал. Саша-Батырь осторожно снял с него цепи и пошёл к майданщику за чаем. До двух часов пополудни никакой еды сидельцам не полагалось. Узнав об этом, офицер дал Саше двугривенный, и тот принёс три кружки с подслащённым чаем и три больших булки. А ещё новости.
— Слышь, Пётр, — тронул он своего бывшего помещика за плечо. — Лешак, бают, в Москве остаётся.
— Как в Москве? — сразу же сел Ахлестышев. — Нас всех этапом, а он при французах квартировать?
— Ага. Яковлев так велел. Будто бы по приказу самого генерал-губернатора Москвы графа Ростопчина.
— Вот это любопытно. А с какой целью?
— Кто же скажет, — пожал могучими плечами налётчик. — Особый урок[5] у них, говорят. Секретный.
— Ха! Сейчас мы их секреты в два счёта разгадаем. Трубочистов ведь тоже Яковлев увёл?