— почти одинаковые, только у креолок, кажется, помягче были…
Растрепанная, мятая, облапанная сверху донизу, Марьяшка осталась лежать голышом, забросив руки за голову и с улыбкой на размазавшейся мордашке. Я уже в душе успел ополоснуться, одеться и даже причесаться, а она все лежала. Не хотелось ей одеваться. Ей нравилось быть бабой. Хотя бы раз в месяц.
— Я тебя люблю! — сказала она, чмокнув воздух. И может быть, не врала?
Каждый раз после такого мероприятия, проведенного с этой восточной женщиной, у меня начинался депресняк. О повторе и думать не хотелось, да и времени не было. Говорить с ней мне тоже было не о чем. О том, что меня волновало в данный момент, болтать не следовало, о том, что не волновало, — не было настроения.
— Все-таки надо поработать, — сказал я тоном землекопа, вынужденного прервать перекур. — Мне надо успеть до завтра…
— Ой, — воскликнула Марьяшка, — пожалуйста, пожалуйста! Я на кухне телевизор смотреть буду. Хочешь, кофе сделаю, а?
Она сказала это с такой радостью в голосе, что я даже удивился. И только через пять минут до меня дошло, что я неправильно выразился. Мне надо было соврать, что мне нужно успеть, скажем, до пяти или шести часов вечера. Мне бы вполне хватило времени, чтобы проверить модем и исчезнуть отсюда. Но я ляпнул: «До завтра» — и тем самым посеял в глупенькую голову Марьяшки надежду на то, что я останусь здесь ночевать. За пять лет, что Марьяша жила здесь, такого еще не было. Правильно говорит папаша, мне надо следить за своим языком!
Но тут же я подумал: «А почему бы и нет?» Почему мой любезный брательник болтается где-то по два-три дня и явно не по делам фирмы исключительно? Это что, ему можно, а мне нельзя?
«А вот возьму и осчастливлю Марьяшку, — подумал я, — пусть Чебаковыми теперь Мишка занимается! Им, по-моему, все это без разницы».
— Знаешь, — сказал я, подавая Марьяшке халатик, будто гардеробщик пальто,
— а я сегодня у тебя ночую… Только часов до восьми дай мне позаниматься, ладно?
Приятно делать людей счастливыми, не правда ли?
ВЫХОДИМ НА СЛАВИКА
Утром, плотно заправившись чем-то вроде плова из накрошенной курицы, риса, морковки и кишмиша, хлебнув кофейку и поминая добрым словом заботливую Марьяшу, я вышел на улицу и влился в трудовую толпу, прущую на работу. Настроение было если не отличное, то неплохое, по крайней мере.
«Позанимался» я, конечно, не до восьми, а гораздо дольше — почти до полуночи. Марьяшка прикорнула на своем диване и вроде бы даже спала. Но когда я, очень довольный итогами своей работы, улегся к ней под бочок, рассчитывая проспать до утра, она вцепилась в меня и выпросила-таки продолжение. Аж два раза. В результате я заснул во втором часу ночи, но к восьми утра выспался достаточно хорошо.
Итак, что же я сумел выудить из закрытых информационных источников?
Порядочно. Прежде всего, я выяснил, кто такой Славик и в каких корешах у него ходит Звон, то есть Званцев Сергей Михайлович. Славик оказался Антоновым Вячеславом Васильевичем, 1956 года рождения, с двумя судимостями по статье 146 (разбой). Первый раз его судили вместе со Званцевым, а во второй они влетели порознь, но оказались не только в одной зоне, но даже в одном отряде. Там за ними, судя по всему, были грешки, например, их подозревали в совершении убийства некоего Лобова, но прямых улик, кроме показаний какого-то стукачишки, не нашлось. Поэтому решили поверить, что Лобов сам по себе, от большой тоски по маме, повесился на веревке, скрученной из простыни.
Но когда я начал выяснять, а кто такой этот Лобов, то обнаружил, что этот гражданин был одним из главных и решающих свидетелей обвинения против Георгия Викторовича Лысакова, которому в 1979 году ломился вышак за очень крупные хищения соцсобственности. В результате того, что Лобов, уже имевший свои десять с конфискацией, не смог дать дополнительных разъяснений, как они с Лысаковым поделили два с полтиной лимона — это еще тех, «застойных», рублей! — факт присвоения их Георгием Викторовичем оста к я недоказанным, и гражданину Лысакову впаяли только восемь, причем отсидел он только пять и вышел по какой-то сомнительной актировке — кажется, нашли рак на IV стадии, от которого народец мрет в течение года. Но гражданин Лысаков не только выжил, досрочно получив свободу, но и взялся за честную жизнь. То есть больше не попадался. Самое любопытное было в том, что Георгий Викторович Лысаков и Гоша Гуманоид были одним и тем же физическим лицом.
Из всей этой юридическо-уголовной хиромантии вытекал довольно простой вывод, что Звон и Славик еще в проклятое застойное время работали по заказам дяди Гоши и замочили Лобова явно не от скуки. Вышли они с интервалом в один год: сперва Славик, потом Звон и, наконец, Гуманоид.
Далее на горизонте появилась мощная фигура Кости Разводного. Разводной — он же товарищ Малышев — очень прочно почуял себя в первые годы перестройки и развития кооперации. Пока Гдлян и Иванов усердно ловили «узбекскую мафию», Костя соорудил весьма занимательную структуру, на поверхности которой бугрилось несколько шишек с ответственных партхозпостов, наивно думавших, что все идет через них, а потому полагавших, что и основной сбор приходит к ним. Дальше взяток у этих граждан интеллект не поднимался. На самом деле все нитки свел на себя Разводной, которому по молодости и по глупости удалось в свое время сделать четыре ходки, начиная с 206-2 и кончая 146-2, а потому очень не хотелось делать пятую. Он жил тихо и смирно, но корифанился с Гошей Гуманоидом, который в его колеснице был спицей далеко не последней.
Славик и Звон тоже оперились, и их держали уже не за «шестерок», а минимум за валетов. Правда, к умным и денежным делам их не подпускали, но ставить свинцовые примочки самолично они перестали где-то года три назад. Странно было, однако, что они не наладили собственной системы исполнителей, а все время вели дела через каких-нибудь Кругловых, на которых вообще-то положиться трудно. Тут, я думаю, ментовская информация была неполной. «Подозрений в причастности» у них было хоть пруд пруди, но все это была агентурная информация, с которой на суд вылезать не хотелось, тем более что агентов этих «кололи», как орешки. Из всего этого отнюдь не следовало, что Славик или Звон были гениями контрразведки, но зато хорошо светилось, что в ментуре у них кто-то есть. Проведя не шибко сложный анализ дел, по которым информация, поданная стукачами, оказывалась для них смертным приговором, я углядел минимум четыре фамилии, которые явно поступились честью мундира. Для суда это требовало дополнительных доказательств, а для меня — нет.
То, что у Гоши Гуманоида имелись кое-какие основания для вывода в другое измерение лучшего друга Кости, отрицать было трудно. То, что при успехе это дело ставило его во главу угла — бесспорно. Но то, что в системе, которую Разводной, не жалея сил, сооружал уже достаточно долго, Гоша Гуманоид не ощущался как единственный реальный преемник босса, тоже было однозначно. У Гоши в этом гадючнике было два потенциально опасных друга.
Первым был некто Крендель, человек чистый и непорочный, который не только не топтал зону, но и не собирался этого делать. Он жил абсолютно легально, имел загранпаспорт, мотался по миру, но всегда появлялся там, где чего-то заворачивалось. При Разводном он был кем-то вроде министра иностранных дел. Четко просматривалось, что мистер Крендель доит не только Разводного, но и несколько других систем, поскольку именно через него Костя утрясал некоторые недоразумения, чреватые разборками. Материала на Кренделя было очень мало, потому что подходы к нему были шибко тугие. В принципе Костя намного больше нуждался в Кренделе, чем Крендель в нем. Но вот в Гуманоиде Крендель не нуждался совершенно. Правда, Крендель не просвечивал как организатор по мокрухам, но это могло быть просто признаком его хорошей работы.