Обстановка холостяцкой однокомнатной квартиры состояла в основном из шкафов и полок с книгами, альбомами по искусству, грампластинками.
Стены плотно увешаны картинами, рисунками. Неоконченные, натянутые на планшеты работы стояли на полу – повернуться было негде. На столе пылился и своим присутствием мешал жить кальян. Рядом покоилась германская каска малого размера, принадлежавшая, надо полагать, пионеру из гитлерюгенда. Тут же, в маленьком красном чугунке, боролась со смертью редко поливаемая герань. Ручки или карандаши хозяин квартиры долго нашаривал под грудами полуисписанных листков: он не только рисовал, но и что-то там писал и написанное изредка печатал в журналах. Собранные, где – он не помнил, какие-то камни, снарядные гильзы Второй мировой, тех же времен осколки и прочие в том же роде редкости переполняли жилище. Под письменным столом деревянная кадушка – “Боже, как я обожаю старину!” – и в ней всякая всячина, бросаемая туда машинально и с интересом перебираемая очередной пассией.
– Кость, а это чье? – любопытствовала гостья.
– Это? Откуда же мне знать? А, вспомнил! Это соседки. Я уезжал в
Болгарию, а она заходила цветы поливать, – не очень задумываясь, импровизировал Костя.
– Да у тебя же только один цветок. Не проще было его, пока не вернешься, поставить к соседке?
– Ну, не знаю, не знаю. Тогда у меня была масса цветов.
В другой раз допытывались:
– Кость, а ты был женат?
Он немного грустнел:
– Скорее нет, чем да. А впрочем, не знаю, не знаю.
Он неплохо зарабатывал. Работал много, притом оставаясь лентяем. Все время ныл о какой-то фантастической пенсии, получив которую сделался бы абсолютно счастливым. Был клептоман на всевозможную ресторанную, ни к чему в доме не пригодную мелочь. Зачем-то крал меню, таблички с надписями “нет мест”, “зарезервировано”, “стол не обслуживается”, салфетки с эмблемой заведения; в школе носил кличку Багдадский Вор.
Вдруг он проснулся и сел. За окном – ночь. По стеклам струились кривые, как на географической карте, дождевые речки. С улицы, держась за нижний выступ рамы, заглядывала цыганка. “Сейчас будет грозить пальцем”, – заключил изучивший повадки призрака Костя.
Цыганка сверкала очами, вглядываясь через мутное стекло в окаменевшего Костю. Торчащие из трусов белые Костины ноги почему-то страшно замерзли, как будто высунуты были из жарко натопленного чума под северное сияние. Правая рука цыганки оставила раму и принялась грозить пальцем. Минуту она силилась удержаться левой рукой, но силенок не хватило, цыганка сорвалась и с воплем полетела с двенадцатого Костиного этажа.
– А что я каждый раз тебе толкую, дурында, – прошептал до того не произнесший ни звука Костя. Посидев некоторое время, он вдруг заметил нечто странное: мебель и все барахло было на месте, только комната стала вдвое просторнее. “Ну да, – сообразил Костя, – я ведь мечтал о большой комнате. И вот сбылось!” Он вытянул шею и заглянул в коридор. Коридор оказался таким длинным, что где-то далеко-далеко, как в пресловутом перевернутом бинокле, виднелась входная дверь.
“Тьфу ты, черт, это ж сон!” Костя подобрал с пола сползший плед и с облегчением упал головой в подушку. И тут же вскочил, проснувшись взаправду.
Было утро, стало быть, пора на работу. Костя поднялся и начал жить: набулькал в чайник воды, поставил кипятить и отправился бриться.
Намылил щеки, провел борозду и тут же порезался. Вспомнил цыганку, чертыхнулся. Засвистел чайник. Прижав к щеке покрасневший кусочек ваты, побежал выключать газ. Вернулся в ванную, добрился, думая о цыганке, заклеил порез пластырем. “Чего это она вылезла?
Соскучилась, что ли?”
В Тбилиси то было. Много лет тому назад Костю пригласили на
“Грузия-фильм” нарисовать кино о печальной, но отчаянно романтической жизни двух влюбленных мышей, страдавших под игом старого феодала-крысы, всечасно жаждущего любовных утех. Однажды, после кутежа с братьями художниками на старинного литья балкончике, висевшем над отражавшей звезды и фонари Курой, сверкающим утром поднялись они в кабинке фуникулера на вершину Мтацминды. Компании требовалась немедленная помощь: почти до утра слышала благоухающая розами и оглушенная цикадами ночь многоголосье Костиных приятелей.
Костя же, познав могущество здешнего вина, понимая два-три грузинских слова, уверенно подтягивал друзьям на странном, чем-то отдаленно напоминающем грузинский языке.
Хотели разместиться на веранде, но обнаружилось присутствие столов среди высоких густых кустов, а под ними прохлада. Все понимающий официант, исполняющий сейчас роль сестры милосердия, проводил больных к месту их грядущего выздоровления. Уселись. Ладо – официанту:
– Дорогой, ты же видишь.
Покорно ждали. Слова не шли, лишь Костя изредка постанывал. Наконец зашуршали кусты, и “скорая помощь” подрулила к столику. Для начала расставлялись: сыр, зелень, лобио, “чижи-пыжи”, схожие по форме с рыбами теплые хлебы – пури, три бутылки кахури, одна для Кости – саперави.
– Ва, Костя, генацвале, кто летом пьет красное? – спросил Гурам.
– Он вурдалак, – вставил Гамлет.
– Ну вас к лешему! – жалобно вскрикнул Костя.
– Погоди, кацо! Мы, как и ты, ранены навылет, – разливая вино по стаканам, успокаивал Костю Гурам. – Слава богу, ни у кого кость не задета.
Подняли стаканы.
– Гаумарджос!
Город внизу накалялся, посверкивая стеклами бегущих авто. Запахло корицей. Где-то истекала тоскою зурна. Бутылки ополовинились, и глаза у компаньонов ожили: в них опять вспыхнул интерес к жизни.
Неслышимые полчаса назад, птицы вовсю славили теперь эту самую жизнь.
– Эй, официант! Помоги нам, кацо! Мы скоро останемся ни с чем! – вдруг распоясался московский гость. Он, сидящий спиною к обрыву, не мог ее видеть. Она появилась из-за куста и стала делать знаки Косте.
– Костя, тебя хотят, – сказал Гурам.
Костя оглянулся. Цыганка поманила его пальцем.
– Меня? – спросил он, глупо улыбаясь.
– Тебя, сокол, тебя!
Чувствуя себя дураком, Костя поднялся, зацепил ногой за ножку стула, чуть не растянулся, двинулся к цыганке. Не зная, что говорить, спросил:
– Погадать мне хотите?
– Погадать, погадать, – ответила цыганка деловым голосом.
Они зашли за куст.
– Что-то я вас не понимаю, – начал Костя.
– Позже поймешь. Лет через пятьдесят, – роясь в клеенчатой сумке, ответила цыганка. Она вытянула помятый журнал, в котором Костя узнал популярную польскую “Пшиязнь”. На обложке красовалась какая-то эффектная блондинка с несколько раскосыми глазами.
– На твою жену очень похожа.
– Чью жену? – вдруг разволновался Костя.
– Твою.
– Ха, и где же она живет, эта моя жена?
– Она здесь давно не живет. Там она живет.
И цыганка стала тыкать коричневым пальцем в небо. Костя со страхом таращился на сумасшедшую.
– Вы меня с кем-то спутали. Как меня звать? – совсем протрезвел Костя.
– Константин Николаевич, – улыбнулась цыганка и назвала Костину фамилию. – Еле тебя отыскала. – Она дотронулась вдруг до кончика его носа и добавила: – Непутевый.
У Кости даже рот приоткрылся. Он силился разглядеть в цыганке нечто потустороннее. Смуглое лицо, пестрый платок с узлом на виске, большие серьги, монисто из нанизанных на шнурок монет. Дальше какие-то пятна: зеленое, красное, черное – цыганка как цыганка.