Наверное, всем известна шутка о проводниках и полупроводниках. Так вот, после этого разговора с Мариком я у него часто спрашивал, справился ли он с проблемой полуаддитивности. И когда он говорил, что еще не справился, я ему замечал, что это очень плохо, поскольку в его годы давно надо было бы уже взяться за проблему аддитивности.
Все эти шутки продолжались более сорока лет. В течение этих сорока лет Марик получал какие-то результаты, которые приближали его к решению проблемы. И вот совсем недавно Марик сказал, что они там у себя на Барселонщине (а Марик долгое время был профессором в Барселонском университете) проблему полуаддитивности добили. Последнюю точку в этом деле поставил один из его местных учеников. Но в целом решение всей проблемы оказалось все-таки Марикиным выдающимся достижением.
* * *
На турнире в Дубне Леон Голдин играл с Юрием Константиновичем Солнцевым, а Вилен – с Тарасом Прохоровичем. Эти две пары, наряду с парой польских мастеров, считались фаворитами турнира. Мощь Леона, Юрия Константиновича и Вилена была мне к тому моменту хорошо известна по тем встречам, которые мы уже имели с ними. А вот о силе Тараса Прохоровича я знал только по рассказам о нем других.
Тарас был, пожалуй, самой колоритной фигурой тех времен в московском бридже. Обладая многогранными талантами, он был также и мастером спорта по шахматам. Поэтому его хорошо знали в шахматных кругах. Вот что пишет о нем в своих шахматных воспоминаниях «Клуб на Гоголевском» Генна Сосонко:
«Его имя и фамилия произносились обычно на одном дыхании – от них веяло раздольем степей и казацкой вольницей. Он и был родом из казацкой семьи. Отец его, Ермолай Прохорович, главный врач знаменитой Морозовской больницы, богатырского сложения человек, был похож на тех, кто изображен на знаменитой картине Репина, и здоровье было у Тараса в генах…
Он был всеобщим любимцем, красивым, доброжелательным и остроумным, и при виде его все улыбались. В Университете Тарас Прохорович учился на различных факультетах, он избывал талантами, и это видели все, кто тогда общался с ним… Тарас Прохорович всегда был желанным гостем в домах известных ученых, писателей и актеров Москвы, и двери их домов всегда были открыты для огромного обаятельного человека, сразу заполнявшего собой все пространство.
Тарас Прохорович разделил участь многих талантливых людей того, как, впрочем, и любого времени в России: он начал пить и, как это нередко бывает на Руси, не мог остановиться… Бутылку водки он мог легко опорожнить одним духом из горлышка, а личный рекорд – шесть бутылок ликера кряду теплым московским вечером в компании таких же бойцов, как и он сам, – может вызвать недоверчивое поднятие бровей, если бы не оставались еще в живых свидетели этого действа».
Да, действительно, нечто в том же духе мне рассказывал о Тарасе и Вилен. И по этой причине на Московских бриджевых встречах Тараса Ермолаевича можно было увидеть нечасто. В один момент Тарас принял решение лечиться. Но почти тут же я узнал от Вилена, который с ним встречался, что Тарас опять начал пить.
– А как же его эспераль? – спросил я у Вилена.
– Я тоже спросил его об этом, – сказал Вилен. – И он ответил: «Я пробовал раздражать свою эспераль одеколоном».
– Что это значит? – спросил я Вилена.
Вилен пожал плечами. Хотя, на самом-то деле, что это означало, было более-менее понятно и Вилену, и мне.
* * *
Возвращаюсь к рассказу о турнире в Дубне.
Думаю, что он был организован по инициативе Славы-мальчика, хотя и не очень в этом уверен. А думаю я так только потому, что из наших лишь Слава-мальчик был связан с ядерными делами. Правда, Алик Макаров в своих воспоминаниях написал: «Припоминаю, что были и Вилен, и Леон, и Юрий Константинович. Сомневаюсь, что присутствовали ограниченные в то время в правах Патя и Пржбыльский (контакты с иностранцами)».
Ну, тогда надо было бы сомневаться в том, что присутствовал там я. Мне нельзя было не только встречаться с иностранцами напрямую, но даже нельзя было появляться в тех местах, где можно было столкнуться с иностранцами с большой вероятностью. Так, мне можно было пойти на спектакль, скажем, в Дом культуры завода «Каучук», поскольку туда иностранцы вряд ли пошли бы. Но мне запрещалось ходить в Большой театр, где появление иностранцев было вполне ожидаемым. Этот запрет я пытался всеми силами нарушить, но безуспешно. Когда я был еще совсем ребенком, мы договорились с моей мамой, что я поведу ее на «Лебединое озеро» в Большой театр с моей первой получки. Но с моей первой получки, какие только усилия я не предпринимал, купить билеты на «Лебединое» мне не удалось. Не удалось мне это сделать и с моей второй, и со всех следующих получек. Поскольку распределение билетов было сосредоточено в цепких руках партийных функционеров. И вообще, свободное посещение театров и филармоний для меня было «отложено» почти на тридцать лет, вплоть до моего отъезда из советской России.