Видно, в изгрызинах был он: да, – в старости души изгрызаны (но не у всех).
Он готовился что-то сказать престепенно: да вдруг – поперхнулся, закекал, затрясся костлявым составом; и – точно напильником тоненьким выпилил с еле заметным, но злым клокотаньем:
– Ну, вот.
– Вы, взять в корне – гм-гм: чем могу услужить? – удивлялся профессор. И вот вислоухо просунулся Митя большой головой в переднюю – из коридора: был бледен; прыщи – кровянели; а челюсть – дрожала:
– Сейчас вот, – обславит; сейчас – досрамит.
Все ж последнюю дерзость хотел показать: прямо броситься в омут; и лгать: до потери сознанья; бравандил глазами.
Просунулся стек блеклых щек: Василиса Сергевна стояла: и – слушала. Киерко же треугольничек глазками вычертил: Грибиков, Митя, профессор.
Профессор стоял в тусклой желтени крашеной рожей, собачьей какой-то: и жутил всем видом; увидевши книжки у Грибикова, он воскликнул:
– Мои – в корне взять, – из моей библиотеки… Как к вам попали?
– Изволите видеть, – затем и пришел-с, что имел рассуждение… У букиниста, изволите видеть, их выкупил.
Тут Василиса Сергевна завякала издали:
– Мэ же ву ди, ке ла фам де шамбр [33], Дарьюшка!…
– Да не мешайте, – профессор бежал на нее, потрясая коричневым томиком (желтый он выронил).
Грибиков тоже бежал за профессором – зорким зрачишком; а Киерко с выблеском глаз подбежал, ударяя рукой по Грибикову; он другою рукою повернул очень грубо его; и – толк: к двери:
– А ну-те, оставьте-ка… Да, да, да: предоставьте-ка. Это я все объясню… А я ж знаю… Валите!
А в ухо вшепнул:
– Да помалкивайте, дружище, – о том, что вы знаете Грибиковский зрачишко лупился на Киерко.
Сам он усилился высказать что-то; и вдруг, – как закекает старым, застуженным кашлем, схватяся рукой за грудашку; она сотрясалась, пока он выпихивался; и рукой гребанул; вдруг пошел – прямо к двери (ну, – ноги: совсем дерганоги).
Захлопнулась дверь.
Он тащился через улицу: с видом степенным и скопческим, думая:
– Что же случилось?
Совсем не умел, видно, связывать фактов: умел лишь глядеть.
Не дойдя до окошечек желтого домика, стал под воротами: но не прошел под воротами; по бородавке побил; под нес палец к глазам; посмотрел на него: и понюхал его; после этого он повернулся, решившись на что-то; и недоуменно глядел на профессорский дом.
Между тем: в коридоре меж Киерко и Василисой Сергевной происходили отчаянные препирательства; Киерке силилася Василиса Сергевна что-то свое передать:
– Это Дарьюшка книги таскает… Не знаете… Антецеденты бывали: таскала же сахар!
А Киерко неубедительно очень доказывал:
– Дарьюшка тут ни при чем…
И признаться, совсем не сумел он оформить свой домысел, был же ведь умник.
– Не знаете, ну-те же: форточник ловко работает – что? А я ж знаю, что – форточник: форточник, – он!… – за подтяжку схватился рукой.
– А пропо: почему не унес он других вещей, – ценных?
– А может быть, – ну-те, – спугнули его; он же сцапнул два томика, да – был таков! – зачастил по подтяжкам он пальцами.
«Форточник» – Митя – стоял и сопел, умоляюще глядя на Киерко, бросившего на него укоризненный взор. Он покрылся испариной: ужас Что вынес. Профессор ходил пустобродом от Киерко к Мите, от Мити до Киерко; видно, он чем-то томился; пожухнул глазами, пожухнул всей крашеной рожею – да горьковатое что-то осело в глазах.
Василисе Сергевне бросил он: – Дарьюшка тут ни при чем!
И, прислушиваясь к рассуждению Киерко, бегал глазами – двояшил глазами, он знал, – не два томика: томиков сорок пропало: не мог с ними форточник в форточку выскочить.
– Осенью, – знаете, – Митя осмелился, – видел под форточкой…
Тут у профессора глазки сверкнули – ерзунчики: злые. Нацелясь на сына, он брызнул слюною:
– Не кляпси: молчать!
И, подставивши спину, пошел в кабинетик: надолго угаснуть.
Опять позвонили.
История!
Старуховато просунулся – Грибиков: вот ведь прилипа!
– А ну-те?
Наткнувшись на Киерко, он растерялся: хотелось, как видно, ему, чтоб не Киерко дверь отворил; постоял, поглядел, помолчал: и – сказал неуверенно:
– Кошку впустите: курнявкает кошка у вас под крыльцом!…
Ничего не прибавил: ушел.
Отворили дверь настежь; и – не было кошки: струя морозяная дула – отравленным бронхитом: – Дверь затворите: квартира – ледовня!
Профессор прошел в кабинет.
Проветшал: горьколобый, прогорбленный, вшлепнулся в желтое кресло – под Лейбницем, нам доказавшим, что все хорошо обстоит; оба томика шваркнулись: прямо под Лейбница; дернулись, точно у зайца, огромные длинные уши над клочнем макушечным; тупо уставился в свой виторогий подсвечник, сверкая очками, скорбя под очками-глазами, как будто отмахиваясь от чего-то тяжелого; многие тысячи шли перед ним человечков, себя догоняя.
Согнулся из кресла в столбе желтой мглы (чрез которую пырскали моли), играя протертою желтою кистью под рваною шторой, – с подвязанной, вздернутой снизу наверх бородою; с рукой перевязанной: белой култышкой, висящей на вязи; он вылинялыми глазами томился, вперяясь в осклабленных фавнов.
Пространство – разбито!
С жалеющей тихой улыбкою Киерко в двери вошел:
– Как живется?
– Так: руку жует что-то мне!
И, потрогав висящий свой кутыш, прошел в уголочек, под столбиком стал, на котором напыщенный Лейбниц своим париком доказал, что наш мир наилучший.
– Э, полноте, – стерпится. Оба молчали: до сумерок.
С этого времени с Митей профессор совсем перестал говорить.
Уже после, когда выходил он из дома, – на ключ запирал кабинетик: а ключ брал с собою; ночами он слышал, как Томочка, цапа, устраивал все цап-царапы в передней: и грыз свою кость; выходил в коридорчик со свечкою.
Томочки – не было!
Тут заюжанило; все – разжиднело, стекло; сняли шубы: пролетки загрохали; вновь – подморозило; вечером же серо-розовый и кулакастый булыжник – поглядывал в окна и твердо, и сиверко.
10
На кулакастый булыжник засеял снежишко. И вьюга пустилась вприсядку по улицам. И раздались неосыпные свисты; рои снеговые неслись; и ноябрь, прогоняющий быстро пролетки, чтоб вывезти саночки, сеял обвейными хлопьями; хлопья крепчали, сливались; посыпался белый потоп.
С переулочков, с улиц – по улицам и переулочкам – брели: мимо контуров зданий, церквей, поворотов, забориков – по двое, по трое; шли – в одиночку; от ног вырывалися тени: бледнели и ширились, ввысь убегая, ломаясь на стенах: гигантами; разгромыхались пролетки; визжали трамваи; круги от фонарного света заширились зелено; вдруг открывалася звездочка, чтоб, разорвавшись, стать солнцем, проухнуть из света тяжелым и черным авто; снова сжаться – до точки. Слететь в темноту.
Уже издали двигались, перегоняя друг друга, – с Петровки, с Мясницкой, с Арбата, с Пречистенки, Сретенки, – к месту, где все разливалось огнями, где мгла лиловатая – таяла в свет, где отчетливая таратора пролеток взрезалась бензинными урчами. Ясный Кузнецкий!
Стекалась волна котелков, шляпок, шапок, мехов, манто, кофточек: прямо к углу, где блестело «Аванцо»; роились, толкались и медленно останавливались, ухватившись за шляпы; и глядели на стрелку часов, поджимая портфели, отпихиваясь, перепихиваясь и давая друг другу дорогу; тот выскочит бледным пятном лицевым; эта вынырнет взором; карминные губы прояснятся, вспыхнет серьга; в котелочках восточные люди тут ночью и днем переталкиваются, все высматривая беспроко: того-то и что-то; тут кучи раздавленных тел прилипают к витринам: сграбленье людей; от двенадцати дня до шести!