– Сейчас!
И взъерошка какая-то, пыжась из двери, себя от гвоздя отцепить, растаращею стала, взмигнув на Мандро; врастопырку поставила руки и ноги: пошла.
Но случился в передней вторичный спотык о настилку.
Тогда Эдуард Эдуардович понял: великий профессор стоит перед ним.
Что за вид?
Он, как видно, не стригся, давно отрастая клоками; тяжелая морда; меж щечных бугров, как на корточках, – нос: диковырком! Казалось, что вычихнет; глазки, засевшие в щелках, готовились выстрелить. Но их очки защищали; свирепо и зверски карели моржовьи усы, борода; и, невидные, шлепали губы; круглеющий лбина, как камень, способный' и стену пробить, – в дыбах косм, и свирепо, и зверски коричневых, да, – голова для гиганта; росток – очень мал: шеи – нет; перебито плечо; подскочило другое под ухо; весь корпус – пропыженный; коротки руки; одна – за спиною; другая – в сплошном вертунце – передрагивает дергунцами, пускающими карандашик вподброску; отчетливый пузик на брошенных вправо и влево ногах; желто-карий пиджак; желто-карий жилетец; крахмал – отложной.
Черный галстучек – бантиком.
Да – коротыш, с головой, кверху задранной!
Думалось: – Вот так картинища!
Но Эдуард Эдуардович, позой заверчивость выразив, склабил:
– Позвольте представиться.
– Что?
Коротыш повернул к нему ухо; и, руку приставивши к уху, разинулся ухом:
– Не слышу.
Но, видно, звонков не любил: позвонят – уши выставит: слушает; этим Мандро не смутился нисколько.
– Я, будучи близко знаком с вашим сыном… И будучи…
– Нет, вы позвольте: а с кем же имею честь я?
Коротыш подбежал с подкарабкой; его промашной пиджачок, отлетая, сидел как-то косо; он руку свою протянул; и руке проиграла слепительность: номенклатура зубов (или лучше заметить: вставных челюстей).
– Эдуард Эдуардыч Мандро.
Эдуард Эдуардович, кстати, – отметил, что кончики пальцев пропачканы краской коричневой; видно, известный профессор недавно окрасился.
– Милости просим.
Подбросивши в воздух очинённый свой карандашик, поймал карандашик; косой, раскачною походкой пошел, топоташа, почти не сгибая колен – в кабинетик.
Пол, крытый мастикой, – в сплошном, черно-сером ковре, над которым заерзали моли; стол, полный сваляшиной и разваляшиной томиков; штора – в пылях: пауки, пыль и чих; чернолапое кресло – не прямо: в подкос; и другое, такое ж, бросаясь вперед, загромождало проход (видно, здесь претыкались).
Сплошной ерундак!
В нападавших коричневых сумерках чуть намечались коричнево-желтые томы коричнево-серого шкафа; на кожаном черном диване скомчилось кой-как одеяльце (по черному полю – кирпичные яблоки). Думалось:
«Эдакого обвернуть вокруг пальца – что стоит!» Мандро улыбнулся: вошел в кабинет молодецкою поступью он, расправляя свои молодецкие плечи: таким приворожником!
– Да, – ваш сынок…
Но при слове «сынок» знаменитый профессор скосился; и вдруг загорюнился крашеной рожей.
– Сынок ваш бывает у нас, – у Лизаши: дочурки.
Профессор ему показал на порожнее кресло; уселся с развалкою сам; осмотрелся: сваляшина и разваляшина многих томов вперемежку с бумагою; жуликоватая мышка скреблася.
– Я думаю, Митенька вам, в корне взять, – надоел… Вы чего ж не садитесь: садитесь же, батюшка!
Тут Эдуард Эдуардович к краюшку кресла присел, уронив свою руку на стол, крытый черной клеенкой.
– Помилуйте, – отвеселился глазами он, – сын такой милый мальчик!
О, – он приворожником выглядел!
Но у профессора вкось разлетелись глаза; и разлет этих глаз выражал – опасенье:
– Мой сын, – в корне взять: дело ясное…
– Что вы!
– Он… он… он…
– Помилуйте!
– Нет, дело ясное: сын…
И лупнул кулаком по столу:
– Помножайте его, – он подбрызнул слюной, – хоть какими угодно нолями, – останется ноликом.
Рявкнул со взмахом.
Мандро закурил и, висок преклонивши к согнутому пальцу, сидел в беззаботной, в завалистой позе; прогреб бакенбарду; разгиб белой кисти руки выявлял очевидно желанье: завлечь и разжечь.
– Наши дети знакомы давно: и поэтому счел я за честь нанести вам визит.
– Очень рад-с…
– …и свидетельствовать уваженье, которое вы возбуждаете всюду…
Мандро припалил бакенбарду; пригаром паленым припахивать стал он (невкусно припахивать)
– Хоть коммерсант я, – но верьте мне; знаю и я, что профессор Коробкин…
– Оставьте!
– …профессор Коробкин… – Да нет же-с!
– …профессор Коробкин есть гордость науки!
Профессор поставил свой нос пред собою и фыркнул, – пронюхал Мандро; виноват: бакенбарду Мандро.
– И при том деле есть: впрочем, так, – пустячок. Но профессор на все тартарыкнул рукою.
– Вы, кажется, – слухами полнится свет – очень трудитесь?
– Да-с: помаленьку.
– Весьма плодотворно?…
Профессор схватился за свалень бумаги.
– Открытие сделали?
– Что-с?
И рукой – за платком; его выхватил и, развернувши под носом на мягких ладонях, – глаза скосил в нос.
– То открытие, слышал я, – тут фон-Мандро прикурсивил ресницы, – значительно, очень-с; и, как говорят, оно в технике произведет пертурбацию; в жизни…
Профессор громчайше счихнул, все вниманье свое устремив на платок, загулявший по громкому носу.
– …в путях сообщенья… Платок закомчился и спрятался.
– Я невзначай разговоры имел с представителем крупной промышленной фирмы, который взволнован: весьма!
Но профессор награнивал пальцами дробь.
– Не имея возможности встретиться с вами, он мне поручил предложенье – сказать между нами – вам сделать…
Профессор молчал.
– И сказать между нами…
Мандро тут замялся сперва и потом сразу выюркнул оком:
– Они бы купили охотно… Откинувшись, вымедлил:
– …очень…
Профессор достал карандашик: чинил карандашик; сломал карандашик.
– Эх, чорт дери! Трах-тара-рах!
– Это вас бы устроило – смею я думать… – вновь выюркнул глазом Мандро и густейшее облачко дыма пустил, – извините меня, что я прямо так: сколько вы взяли б?
Очковые стекла взлетели на лоб; раздраженный профессор скосился и выдвинул ящик; он туго набит был: бумаг сбережень! Сваляшил рукою бумажки; достал из-под них три тетрадочки: тыкался носом в листки.
И с промашкой сказал:
– Что вы, батюшка, что вы?… Вот тут, – он рукой лупнул по тетрадочкам, – формулки кое-какие… И – только…
Он, явно лукавя, глазком набуравливал ящик: совсем не тетрадки.
Мандро привострился на ящик:
– Так: здесь!
И – разведывая оком.
Собрав свои брови, приблизил к профессору их, чтобы прижать его взглядом:
– Они предлагают вам очень почтенную сумму. Профессор, добряш, стал свирепым: глядел с задерихой;
– Они предлагают вам…
– Что?
– Триста тысяч.
Профессор замолнил очком: стал совсем неприятный звездач он.
– Четыреста.
– ?!?
И поглядел окровавленным взглядом, как Томочка-песик, покойник, – когда отбирали, бывало, у песика вонь; пес – рычит, угрожает оскаленной мордой, возясь над подушкой; но вонь – отдает; и покорно вздыхает; профессор же:
– Нет-с…
Не отдает: он – припрячет!
– Четыреста сорок.
Уж серо-сиренево-желтым настоем засохлых цветов встали мутные мраки.
– Пятьсот.
Но из глаз растаращенных ужас валил.
– Дело ясное, батюшка… Нет у меня никакого открытия.
– Как?
– Если б было, то я-с, сударь, – да-с – ре продал бы его…
– Почему же, профессор?
Мандро огорченно чеснул бакенбардой,
– Да так!
– Не согласны?