Анестезиолог Витя Барвинкин, с превеликим трудом поднимавшийся по лестнице после вчерашних двух литров водки, в горечи и страхе остановился и прижался к зеленой шершавой стене, когда на него из дверного проема внезапно бросилась огромная крыса, величиной, пожалуй, со среднего теленка. Ее морда была восхитительна в своей животной подробной достоверности и при этом невыносимо ужасна. Барвинкин качнулся вперед и провалился в беспамятство.
Когда он очнулся, рядом никого уже не было. Он сел на пол, прислонясь спиной к холодной зеленой стене, и заплакал. Это был конец для него как для пьющего человека. Он знал, что больше никогда в своей жизни не сможет взять в рот ни капли спиртного. Крыса, сказал он, пытаясь найти в этом явлении хоть какой-то смысл и значение. Крыса, он закрыл глаза, медленно приподнялся, чувствуя тошноту и слабость, и так же неспешно отправился домой отдыхать. С работой на сегодня, равно как и на ближайшие несколько дней, было покончено. Ему было очевидно, что настала пора глубокого отдыха, уединения и переосмысления ценностей.
Крыса между тем, демонстрируя невероятную ловкость, спустилась вниз с седьмого этажа по шахте лифта и нырнула в узкий вентиляционный ход, который вскорости привел ее в недра бесконечной сети метрополитена и тех неимоверных по своей запутанности подземных ходов, которые образуют малоизученную тайную сеть под городом. Минуя основные ветки, она в два счета нашла нужный ей ход и по нему спустилась вниз до глубокого ручья, который вынес ее к подземному озерцу удивительно чистой и тихой воды. Здесь она ловко выбралась на утопленный приступок, деловито отряхнулась и направилась к выложенному диким камнем коридору, который, в свою очередь, быстро вывел ее к эскалатору. На нем в полном молчании поднимались несколько фигур в серых капюшонах. Крыса остановилась на мгновение, замерла, а потом с невероятной скоростью и сноровкой проделала обратное превращение. Буквально через пару минут она вновь стала той невысокой, мужеподобной, но при этом довольно миловидной женщиной лет сорока пяти, которую уважали коллеги и больные одной из известных московских клиник. Чем дальше двигался эскалатор, тем светлее, вдумчивей и сосредоточенней становилось ее лицо.
Наконец она оказалась в сверкающем сталью и пластиком здании, поднялась на самый верхний этаж, кивнула походя двум серым капюшонам и осторожно, но уверенно постучала висящим на серебряной цепи деревянным молоточком в массивную дубовую дверь.
Входи, Фриц! Это сказал из-за двери Трахер. Привет, пупсик, ты же знаешь, мне приятнее, когда ты меня называешь Виолеттой! Перебьешься, старый педрила, добродушно сказал Щелкунчик, отходя от операционного стола, на котором лежало какое-то женское тело.
Ужасное Рождество
Дом стоял на отшибе у реки. Отсюда хорошо просматривались ее петляющая лента, обрывистый берег на той стороне, одинокие рыбачьи лодчонки.
Заходи, только осторожнее по лестнице, тут у нас света нет. Отец уже лет двести обещает его провести, но его обещаниям давно никто не верит. Ощущение теплоты и сухости, запах дерева. Уют, покой, легкое дребезжание стекла под порывами ветра. Сверху, из темноты, откуда-то от далекой крыши доносился мелодичный свист, а временами скрежет скверно закрепленной дранки.
В доме все сделано без единого гвоздя. В том числе и эта лестница. Между прочим, мастер, который ее делал, умер более шести веков назад! Отец рассказывал мне, что он по отцовской линии восходил к шумерским богам. Да-да, сказала она, мучительно пытаясь не упасть на этом чуде плотницкого искусства. Узкая юбка и высоченные каблуки упорно сопротивлялись всякому движению вперед.
Наконец они выбрались на второй этаж.
Вот здесь живет мать, но ее, судя по всему, сейчас в доме нет. Она не каждый день бывает, не любит ходить через Перевал. После этого чувствует себя страшно утомленной. А вот это мои комнаты. Там, наверху, отцовская часть, и мы туда без особой нужды не входим. Будешь пить кофе?
Да, сказала она, с несколько брезгливым любопытством осматривая это новое для нее место. Здесь было интересно, книги, штуки разные. Это называется секстант? Ответа она не получила. Патрокл сосредоточенно молол кофе. Старинные карты на деревянных стенах. Макеты триаконторов и пентеконторов, биремов и триер. Дряхлая нелепая мебель первой трети двадцатого века, множество книг, причем весьма старых. В общем, вполне терпимо, если бы здесь не было так дико, так страшно грязно! Пыль покрывала вещи ровным серебристым слоем. Через вытянутые узкие окна с некоторым трудом можно было увидеть окружающий мир, но в большей их части брезжил только неясный свет, заставляя испытывать одновременно сонливость и смутную тревогу. Будто во сне или преддверии сна. За единственным чистым окном виднелся дуб, а за ним синевато-черное низкое небо.