Завороженный, он проследил, как из-за двери вкатилась круглая пехотная мина, покрутилась волчком и улеглась Маше под бочок, плоская, как блин. Вот оно и решение. Фомкин в два прыжка перемахнул коридор, но возле ванной его догнали взрыв и осколки.
* * *
Этот взрыв, отвлекший внимание, позволил Башлыкову с лестничного перехода спокойно, почти в упор расстрелять двоих рослых башибузуков, но лысый старичок проворно юркнул в дверь, прямо в дым и грохот, и Башлыков еле успел сунуть ногу в щель, не дав ей захлопнуться.
– Входи, – пригласил Елизар Суренович, более не прячась. Он неловко перешагнул дымящееся, скользко-багровое месиво, бывшее недавно голой Машей Копейщиковой, и направился в глубь квартиры. Башлыков потянулся следом, бросив мимолетный взгляд на Колю Фомкина, который был неподвижен, но как бы имитировал движение, загребая пол вытянутой левой рукой.
"Ладно!" – сказал себе Башлыков.
Елизар Суренович уже сидел в кресле в расслабленной позе.
– Чего-то притомился к вечеру, – пожаловался Башлыкову и вдруг встрепенулся, узнавая.
– Ах, да это ты, землячок? Ну что, больше не работаешь электриком?
– Нет, теперь я ассенизатор. Помои разгребаю.
– Самогонцу не прихватил?
Башлыков медлил с выстрелом, и это было зря. Каждая секунда сейчас работала против него. Но так дивно, счастливо светилось лицо могучего старца, что он не чувствовал охоты нажать курок.
– Назови цену, – сказал Благовестов. – Миллион?
Десять миллионов? Валюта в сейфе. Взамен только одно: кто тебя послал? Алешка? Грум?
– Отечество, – ответил Башлыков, – которое ты разорил.
– Эка вспомнил не к месту. Не спеши, подумай, земляк. Предлагаю хорошие деньги. Они тебе заменят отечество. Сплошной зеленый цвет, как весна.
Башлыков выстрелил. Пуля вошла Елизару Суреновичу в сердце. Он грустно склонил голову на грудь и закрыл глаза. Ему было хорошо. Сознание больше не цеплялось за бренную оболочку и качнуло его под розовые облака, на поляну цветущих магнолий. Там он уселся на поваленное дерево, и множество милых девушек и прелестных юношей с венками на головах расступились перед ним…
Башлыков поднял Колю Фомкина на руки и внес в лифт. Коля не подавал признаков жизни, но на мертвого был не похож. У него было такое выражение лица, будто он собирается что-то сказать. Может быть, объяснить каким-то лихим словцом все накладки операции.
Внизу Людмила Васильевна помогла Башлыкову нести озорника: полумертвый Фомкин был необыкновенно длинен и тяжел.
– По-моему, притворяется, – с сомнением сказал Башлыков. – Ему так выгоднее.
– Сегодня я наконец узнала, кто ты такой.
– Ну и кто же я?
– Безжалостный убийца, вот кто!
– Ошибаешься, Люда. Это война. Меня тоже на ней когда-нибудь убьют.
Он выглянул на улицу. Его люди одержали полную победу: догорающие иномарки, скорченные в утихшей боли трупы. К подъезду подкатил джип, и молчаливые пехотинцы загрузили туда Фомкина, который вдруг открыл один глаз и подмигнул Башлыкову.
– Все по машинам, уходим, – приказал майор.
Людмилу Васильевну он за руку отвел к "жигуленку", оставленному в тупичке. Когда свернули на кольцо, обратился к ней с командирским напутствием:
– С крещением тебя, солдат. Хорошо поработала.
Я доволен.
– Зачем все это, Гриша? Ведь придется отвечать.
– Отправлю тебя в санаторий на недельку. Нервишки подлечишь.
– Ты не ответил. Зачем весь этот ужас?
Башлыков на нее не сердился, он жалел бедняжку.
– Хватит! – цыкнул он. – Разболталась некстати.
Делай, что прикажут. Отвечать не тебе.
– Не хочу любить убийцу.
– Не хочешь, высаживайся. Вон метро, – Башлыков притормозил, но Людмила Васильевна виновато коснулась его плеча:
– Куда же я теперь высажусь, Гриша? Поехали лучше домой.
– Тогда не обзывайся убийцей.
– Хорошо, милый. Буду называть тебя цыпленочком.
* * *
…Милиция в этот день работала отменно, и на место погрома прибыла через сорок минут…
Глава 22
Алеша Михайлов узнал о побоище из утренней программы "Вести". Сообщение было коротким. Красивая дикторша с блудливо-загадочным лицом радостно объявила, что накануне вечером на Садовом кольце произошла очередная перестрелка, которую неизвестно кто затеял.
Михайлов попытался разыскать Мишу Губина, но, как и вчера, неудачно. Он позвонил Башлыкову. Тот был на месте.
– Ну? – спросил Алеша.
Башлыкову не понравилась его категоричность.
– Ты бы поздоровался для приличия, – заметил он благодушно.
– Что с Елизаром?
– Приказал долго жить, – Это точно?
– Сходи посмотри.
– Наследили много?
– В меру…
Алеша прислушался к себе. Если Башлыков не блефует, а он, конечно, не блефовал, то с сегодняшнего дня в жизни многих людей, причастных к их бизнесу, наступила новая эра; и именно с этой минуты следовало действовать быстро, точно, решительно, осторожно и во многих направлениях. Но эта мысль показалась заполошной, пустой. Ему не то что действовать, одеваться было лень.
– Чудно как-то, – сказал он. – Всякой ерундой готовы заниматься, а у меня жена пропала.
– У Елизара ее не было.
– Знаю, что не было. Вот и не надо было его трогать пока.
Башлыков насторожился:
– Не совсем тебя понимаю. Акция, кстати, влетела в копеечку.
– Это в бухгалтерию, к господину Воронежскому.
Или обсудим на правлении. На ветер бабки кидать, сам знаешь, не в моих привычках.
– Та-ак, – скучным тоном отозвался Башлыков. – Что, если я к тебе сейчас подскочу, Алексей Петрович?
– Нет, не подскочишь.
– Почему?
– Приезжай в контору к четырем.
– Хорошо, понял, – сказал Башлыков и первым положил трубку.
Алеша тут же снова набрал его номер:
– Скажи, Башлыков, на ком лично Елизар повис?
Обстоятельства – потом.
– Не знаю, – ответил Башлыков.
– Спасибо. До встречи.
Ему было приятно, что удалось малость взвинтить законспирированного чекиста, но удовольствие тоже было какое-то ненатуральное. Детские забавы на лужайке. Проторенной тропкой он добрался до оттоманки, где почивал безмятежный Вдовкин. Привычно потеснил его к стене, уселся в ногах.
– Эй, соня, похмеляться пора!
– Чего тебе? – буркнул Вдовкин.
– Ночью никто не звонил?
– Вроде нет.
– А точнее?
– Я после третьего стакана глохну. Да чего волноваться. Один раз позвонила, и второй позвонит.
– Помнишь, чего ей сказать?
– Что?
– Не явится через полчаса, пусть едет в морг.
Вдовкин потянулся, вылез из-под одеяла и со скрипом сел. Нашарил где-то под собой сигареты.
– Похоже, нет такой дурости, какую не измыслит русский человек, когда в оказии.
– Если поинтересуется, какие были мужнины прощальные слова, передашь: тварь поганая.
Не умываясь, не позавтракав, накинул вельветовый пиджачок и вышел. На улице дежурили двое, еще ночных, сторожей – Чук и Гек. С ними Алеша распорядился:
– Сменщикам передайте и сами запомните: придет Настя, из дома не выпускать. Хоть силой держите.
Чук и Гек дружно закивали, остерегаясь подходить ближе, чем на вытянутую руку. Среди охранной челяди со вчерашнего дня прошел нехороший слушок, что у хозяина крыша поехала.
Алеша прямиком двинулся к Тине Самариной, в далекое Митино. Гнал так, что гаишник на Каширке еле успел свистнуть вдогонку. Но за ним не увязался. Не зря он выложил десять лимонов за спецномера.
Ближайшая Настина подруга была дома, но собиралась на работу. Алешу впустила в квартиру больше от изумления, чем от радости.
– Собери чайку, – попросил он. – Ты же видишь, я два дня не ел.
– На меня такие штучки не действуют, Михайлов.
Мне в школу пора.
В сером, строгого покроя костюмчике, гладко причесанная, в больших немодных очках, Тина Самарина была человеком из другой, сопредельной жизни, с которой Алеша редко соприкасался. Разве что через Настю. Эта жизнь была для него выморочной, призрачной. В ней люди не только бесконечно талдычили о каких-то принципах, о борьбе добра со злом, но и пытались как бы следовать этим принципам. Забавные канарейки, распевающие свои нелепые, наивные песенки в окружении змей, крокодилов и шакалов. И квартирка у Тины, естественно, напоминала птичье гнездо: крохотная, на последнем этаже двенадцатиэтажного крупнопанельного дома.