«Фанфары!» — так и подмывало меня окрасить торжественную концовку человека, набравшегося пафоса из театральной прессы, — соответствующим возгласом, а то и бурными аплодисментами. Между тем я всего лишь флегматично предположил:
— Может быть, это просто импрессионизм?
— Как вы сказали?
— Впечатление. Спросили бы секундой раньше или секундой позже, с другого, положим, боку, под другим углом к солнцу — и мимика у нее была бы иная, и ваше впечатление, соответственно, было бы совсем другим, не столь трагичным.
— Возможно. Но это был знак. К тому же, согласитесь, что случайности случайностями, но закономерности просматриваются. Что касается моего, как вы говорите, впечатления, то оно, как показало будущее, являлось только началом, — идем далее.
— Идем, — послушно отозвался я.
— Толкаюсь я по ГУМу, убиваю время, а сам думаю о том, что вот, как хорошо: вечером, увижусь с Генкой, может, в ресторан на часик зайдем, детство вспомним. И тут вдруг — ба! — навстречу, в этой толчее, знакомое лицо! Только секунду размышлял, потом — как током ударило: да это же мой армейский друг, Антон! Единственный наш москвич во взводе. Ну, друг не друг, а член экипажа моего танка. Как говориться, экипаж — друзья по неволе, в гроб и то вместе. Тошка! — кричу. Сграбастал его, по плечам хлопаю: какой ты, братишка, круглый стал! Что ж ты стоишь, как истукан, или не узнал, танкист? Узнаю, говорит, — как ни в чем не бывало, спокойно, как вчера расстались. Я внутри осекся, но виду не подаю, интонацию не меняю. Спрашиваю, что полагается, бодро: как дела, женат ли, сколько детей? Он, представляете, отвечает, как… Как на анкету отвечает. А у меня… — ни-че-го не спрашивает! Тут я, не совсем же дурак, сбавил обороты. Ладно, говорю, Антон, пиши, звони, если время будет, вот тебе мой адрес, телефон, — служебную визитку в карман ему сую. А сейчас, извини, спешу, мол, будь здоров. А сам стою, забыл, что уходить надо. Он тоже мне: пока, мол. Обошел меня как препятствие, как будто я манекен какой, и спокойно двинулся дальше, куда и направлялся. Вот так. Его давно уж нет, а я стою, как голый на горе, стыдно не знаю перед кем, готов провалиться. С землей сровнен. Облит и оплеван. Причем, понимаю: сам себя сровнял, сам себя оплевал. И как вы думаете, чем же мой московский «импресс», как вы говорите, закончился? Правильно, — Генка-родственник на встречу не прибыл. Зашел я в ресторан перед самым отлетом, тяпнул рюмку, и: прощайте, москвичи, — прочь с души, из сердца вон. С тех пор, бывало, если еду через Москву, то ни в коем случае никому не звоню, даже приветы от коллег и родственников не передаю. Переночевать? — гостиница, вокзал. Боюсь быть не понятым, боюсь оказаться в чьих-то глазах незваным гостем, бедным родственником и прочим подобным ущербным персонажем. При этом ни в коем случае никого из москвичей не виню. Не люблю, это точно, но при этом и не виню. Ведь никто никому ничего не должен.