При этом он никогда не присутствовал на съемках. «У киногруппы должен быть один лидер, как в армии должен быть один командир, – говорил он. – Моя задача: обеспечить вам завтрашнюю съемку, а на сегодняшней мне делать нечего». И он свято соблюдал эту заповедь и появлялся на съемочной площадке только в самых исключительных случаях – например, когда я снимал пьяную драку бичей на зимнике (в этом эпизоде принимали участие только два профессиональных актера, а остальные сорок девять были подлинные сибирские бичи и шоферюги).
Поэтому, когда из кабины подъемного крана я увидел «козлик» Кости Зайко, подкативший из бокового переулка к проходной «Уралмаша», я понял: что-то случилось. Я отлип от окуляра видеокамеры, которая дублировала кинокамеру оператора, и нервно закурил. А внизу Костя выпрыгнул из «козла» и по узенькой лесенке стал торопливо взбираться на подъемный кран. Он был даже без пальто, а в своем стильном двубортном итальянском костюме и в белой рубашке с французским галстуком, которых у него, на зависть всей студии, было три дюжины. И вообще, мой Костя был образцом нового типа советского бизнесмена семидесятых годов – он свободно говорил по-английски, регулярно читал голливудскую газету «Variety», играл в теннис, курил только «Магlbого», носил итальянские костюмы и французские галстуки и два раза в неделю бывал в финской сауне «Интуриста», закрытой для простых советских смертных. Но сейчас, позабыв о своем импортном лоске и даже о своих кожаных итальянских перчатках, он голыми руками спешно перебирал промороженные стальные ступеньки вертикальной лестницы, а в большой холщовой сумке через плечо он зачем-то поднимал нам на кран большие металлические блины – кассеты с кинопленкой.
– Ну? – сказал я нетерпеливо, когда его голова достигла дверцы кабины.
– В Питере КГБ арестовало материал.
– Что? Что?
– Час назад на студию приехали гэбэшники, зашли в монтажную и изъяли весь материал нашего фильма – даже шумовую фонограмму – сказал Костя, запыхавшись.
– А негатив?
– Все подчистую. На нас настучал партком студии.
У меня перехватило дыхание.
– Они отвезли материал в Смольный, Романову, – продолжал Костя и зачем-то глянул на свои ручные часы «Сейко». – Он сейчас его смотрит.
– Кто смотрит?
– Романов, дубина! Романов сейчас лично смотрит материал нашей картины!
– Откуда ты знаешь? – не поверил я. Романов, первый секретарь Ленинградского обкома партии, был знаменит своей ортодоксальной партийной консервативностью. Я бы сказал, что он был Лигачевым эпохи Брежнева.
– Знаю, – сказал Костя. – У меня свои источники информации.
– Но что он может понять? – сказал я. – Ведь фильм еще не смонтирован, без звука!
– То, что им нужно – они понимают. Мы с тобой через сорок минут вылетаем в Питер.
Питером, то есть Петербургом, Костя всегда называл Ленинград – как многие казненные ленинградцы.
– Я никуда не полечу, я должен доснять эпизод. А потом пусть они меня хоть сажают!
– Ты не успеешь доснять эпизод.
– Почему?
– У нас есть пленка и допуск на завод.
Семь минут назад свердловское КГБ получило телефонограмму из ленинградского ГБ изъять у нас всю отснятую пленку и выгнать нас с завода. Они будут здесь, через несколько минут. Скажи оператору, пусть разрядит камеры и сунет туда эти кассеты, – и Костя протянул мне сумку с принесенными им кассетами.
– А что это за пленка? – спросил я, даже не усомнившись в точности его сведений. Я знал, что в каждом городе, где мы снимали, Костя первым дедом кадрил местных телефонисток. Таким образом, вся киногруппа и особенно падкие на любую юбку осветители и ассистенты оператора меньше рисковали прихватить триппер, а Костя Зайко получал бесперебойную связь с Ленинградом.
– Это чистая засвеченная пленка, – он сунул мне в руки принесенные кассеты. – Быстрее, Вадим! Мне еще нужно организовать, как вывезти нашу пленку из Свердловска. Нас с тобой будут обыскивать в аэропорту.
– Но какой смысл спасать эту пленку, если весь фильм арестован?
Он покосился на оператора и двух его ассистентов, стоявших поблизости и продолжавших съемку. И сказал мне шепотом:
– Ты имеешь дело со мной, не так ли? – и вдруг впервые за все время нашей совместной работы сорвался на крик: – Я вам приказываю сдать мне всю снятую пленку? Я представитель администрации студии!
Я изумленно уставился на него, а он добавил сквозь зубы: – Дурак! Делай, что я говорю! Быстро!
Внизу, по боковому переулку, уже катили к проходной завода две черные «Волги» – верный знак свердловского КГБ… А от здания управления «Уралмаша» к подъемному крану бежали три каких-то типа. Они так спешили, что, как и Костя Зайко, были даже без пальто и шапок…
9
Советский – режиссер – должен – знать – на кого – он – работает!
Кулак Павлаша, министра кинематографии, увесисто отбивал по столу паузу после каждого его слова. Костя Зайко сумел-таки вытащить наш фильм из Смольного и ленинградского КГБ – он сыграл на ведомственных амбициях министра кинематографии, в дела которого вдруг вмешался Романов, «провинциальный» секретарь обкома. Но, как говорится, хрен редьки не слаще. Теперь я сидел напротив холеной морды министра, между ним и мной была лишь полированная крышка его министерского стола, а по бокам от меня сидели Николай Лапшин, директор Ленинградской киностудии, и Станислав Межевой, главный редактор сектора художественных фильмов Министерства кинематографии. Павлаш только что просмотрел материал моего фильма в своем персональном кинозале на третьем этаже министерства, а точнее – ушел с просмотра посреди фильма, после эпизода пьяной драки в общежитии сибирских шоферов. Пристукивая кулаком по столу, он синхронно с этими ударами ронял каждое слово отдельно:
– Даже – иностранные – корреспонденты – уже – не порочат – нашу жизнь так – как вы – в этом фильме! Кто – дал – вам право – так – снимать – нашу – жизнь?
– Я снимал по сценарию, который вы утвердили.
– По каждому сценарию можно снять пять разных фильмов. Можно снять, как рабочие идут на работу летом, при теплом солнце, а можно, как вы, – зимой и ночью! – И Павлаш повернул свою бульдожью рожу к директору студии: – Вы что – не видели, что он снимает?
– Эпизод пьяной драки можно сократить, мы предлагали режиссеру… – испуганно сказал Лапшин,
Действительно, еще два месяца назад, до ареста фильма, все руководство студии просило меня вырезать этот и шесть других эпизодов, потому что заранее знали: министр не примет фильм в таком виде. Он просто не может принять его в таком виде, ведь по вечерам в Барвихе, райском правительственном дачном поселке под Москвой, он показывает каждый новый советский фильм своему тестю – члену Политбюро Кириленко и его закадычному другу Леониду Брежневу. Именно по этим фильмам Политбюро судит о жизни советского народа. И когда им показывают, как хорошо, как замечательно живут советские люди под их мудрым руководством, как энергично и самозабвенно мы строим коммунизм, – авторы таких фильмов, директора киностудий и сам министр кинематографии получают премии и правительственные награды. Но если показать Брежневу, Черненко, Кириленко, Андропову, Романову, Гришину и остальной партийной хунте, что под их «мудрым» руководством страна спивается, голодает, дерется, насилует жен и природу, не верит ни в какой коммунизм и от безысходности всеобщего вранья вокруг снова пьет, дерется и вырождается… – что будет за это министру кинематографии? Так не лучше ли ему самому запретить очередной «очернительный фильм» – и черт с ними, с деньгами, которые на этот фильм потрачены? Эти деньги можно взыскать с киностудии, которая недобдела, не пресекла, не остановила зарвавшегося режиссера.