На первый взгляд может показаться парадоксальным, что именно те отношения, которые сам Чичерин считал «не частным укреплением лица за лицом, а властью, врученной правительством одному сословию, и обязанностями, наложенными на другие»[44], обусловили его концепцию «частного» характера средневековых порядков.
Крепостничество конца XVIII – середины XIX в. приобрело, как известно, много черт рабовладения, что способствовало резкому увеличению элементов частного права во всех вотчинных институтах и потере ими в значительной степени облика учреждений, как-то сочетающих в себе частноправовые и публично-правовые функции. С усилением частного элемента в юрисдикции и других политических правах феодалов феодализм становился несколько более понятным представителям буржуазной общественной мысли, которые начали рассматривать его в свете категорий буржуазной политэкономии и юриспруденции, неслучайно пользуясь при этом формулами рабовладельческого римского права, оперировавшего нормами «чистой» частной собственности. Параллельное развитие буржуазных отношений было основой этого процесса. Но если сначала буржуазные юристы только удовлетворяли запросы крепостников[45], то по мере роста классовой борьбы народных масс за ликвидацию феодализма модернизация сущности феодальных отношений превратилась в способ критики их. В самом деле, утверждая, что феодальная юстиция и прочие политические права феодалов не есть общественная функция, буржуазная историография подводила читателя к выводу о ненужности феодалов как организаторов народной жизни в раскрепощенном обществе.
Итак, новые буржуазные теории начали трактовать жалованные грамоты, а через них – государственную власть, в качестве источника иммунитетных привилегий. Они отрывали иммунитет от феодальной собственности на землю. Эти взгляды искажали подлинное положение вещей, к пониманию которого ближе были историки, проводившие точку зрения, выгодную земельному дворянству. Однако появление указанных буржуазных концепций имело и определенное положительное значение. Во-первых, они наносили удар по теории незыблемости и законности крепостного права. Во-вторых, признание жалованных грамот основой вотчинных привилегий дало мощный толчок для их исследования в юридическом плане. Выразители старой концепции, считая, что жалованные грамоты только подтверждали или ограничивали реальные права, по существу не интересовались ими как историческими памятниками. Новые теоретики, резко преувеличив и исказив действительную роль жалованных грамот, не могли не поставить на очередь дня задачу их подробнейшего изучения, ибо жалованные грамоты были теперь объявлены единственным источником всех сеньориальных прав.
Конец 50-х – 60-е годы XIX в. явились самым насыщенным этапом изучения жалованных грамот в русской историографии, причем, в рамках данного периода активнее всего жалованные грамоты исследовались в 1858–1863 гг. Это объясняется тем, что ни до, ни после рассматриваемого отрезка времени проблема сеньориальной власти вообще и крепостного права в частности не была предметом столь острых политических споров, никогда в другие периоды русской истории столкновение классовых интересов на почве борьбы за отмену феодальных податных и судебных привилегий не носило столь широкого, всеобщего характера. В годы революционной ситуации (1859–1861) в центре внимания буржуазной историографии находилась не публикация, а источниковедческий анализ жалованных грамот. В первой половине XIX в. не существовало гармонического единства между печатанием иммунитетных грамот и их исследованием. В условиях, когда социально-экономическое развитие России и рост внутренних потребностей исторической науки выдвинули изучение жалованных грамот на передний план, исследовательская работа по этой теме не могла быть сколько-нибудь широко развернута в силу официального запрещения обсуждать крестьянский вопрос.
Буржуазная историография прибегла тогда к языку самих источников (написанных от лица носителей верховной власти – князей и царей), т. е. начала в довольно крупных масштабах издавать жалованные и указные иммунитетные грамоты (30-40-е годы XIX в.). В конце 40-х – 50-х годах XIX в., несмотря на сохранение старого запрета, в обстановке назревания революционной ситуации источниковедческая мысль работала гораздо интенсивнее, чем раньше, а темпы накопления сырого материала (публикация иммунитетных грамот), несколько снизились в центре[46], хотя издательская деятельность на местах продолжала развиваться. В годы революционной ситуации эта тенденция раскрылась до конца.
45
Отмечая характерное для позднего феодализма стремление феодалов превратить крестьян в крепостных, а общинную землю – в господскую, Энгельс писал: «В этом князьям и дворянам помогали юристы, изучившие римское право, которые своим применением норм римского права к германским отношениям, большей частью не понятым ими, сумели создать безграничную путаницу, и притом такую, что благодаря ей господин всегда был в выигрыше, а крестьянин постоянно в проигрыше»