Как ни странно, слово «гнев» происходит вовсе не от огня, а от гниения. Любой гневающийся источает злобный яд, сам от него разлагаясь. Так и гроза стремительно самоуничтожилась, оставив по себе запахи озона и пота, который исходил, казалось, от встрепенувшегося кожаного дивана.
Покинув его, Света с Тузом вышли на белый свет. Стихия потрудилась основательно! В чрезмерно ярком сиянии послегрозовая природа напомнила о скомканных простынях – золотые шары и лилии втоптаны в землю, вскрыта кровля беседки, расплескан бассейн, опрокинута скамейка, дорожки усеяны листьями, лепестками, ежевикой, а подножия и постаменты подорваны и накренены.
Но их хранительница и глазом не моргнула, поспешив на кухню распорядиться обедом.
Как умилялась она, проясняясь лицом, когда глядела на жующего Туза, словно на ручного зверя! Просто млела за столом и неустанно в молчании тискала его руку, так что, обходясь без ножа, он едва изловчался есть одной левой.
Света, похоже, уподобляла себя поглощаемому антрекоту, что приводило ее к приятной мысли, будто бы нужда в ней жизненно неизбежна. Вообще-то неодолимое желание насытить и наслаждение кормлением наиболее обычны именно после постели. Это остаточные продукты coitus, пересказанного кириллицей без затей в виде «соития».
Для многих сами слова «голод» с «желудком» и «желание» чуть ли не однокоренные. Но Туз никогда не ощущал этой связки. Вожделение его не сочеталось с кровожадным пристрастием к еде. Он мог спокойно существовать без мяса. От дикого животного достались иные черты. Оказываясь вдали от дома, подобно волку, норовил пометить вновь освоенные просторы и задирал, так сказать, ногу у каждого, так сказать, куста.
Восстановив свободной рукой подножия и постаменты, оставив дурманно-расцветшую, как магнолия, и просветлевшую хранительницу наедине с жучками, Туз улетел в Армению, чтобы проверить сохранность древних книг в огромном Матенадаране имени Месропа Маштоца.
И уж все одно к одному, встретился пятничным вечером с хироманткой-поэтессой Соней, которая приехала в Ереван выступать во Дворце пионеров. У нее был превосходно-крупный орлиный нос. Из черных ее волос выглядывала над левым ухом самописка в виде розы, а на груди поверх платья висел большой крест.
Вместе они пили кофе в буфете небоскребной гостиницы, торчавшей над городом в виде кукурузного початка. «Хочу, как Пушкин, вступить в масонскую ложу и просвещать мир», – поделилась она грезой. А заглянув в его чашку, узрела в очертаниях кофейной гущи нечто особенное. Настолько, видимо, волнующее, до головокружения, что без отговорок пошла на слабых ногах, эдак приседая, прямо к Тузу – в четырнадцатый номер. К сожалению, дорога была не близкой, и она успела опомниться.
Пока ждали лифт да ехали в нем, читала прерывающимся голосом, словно плутая в глухомани, свои стихи: «Меня заманило сплетенье огней, мерцанье болотного газа, а ночь становилась черней и черней, все ткала темницу для глаза»…
И дальше по гостиничному коридору – про красавицу-внучку хромого лесника, которая в последней строке, когда уже присели на полуторную кровать, оказалась ведьмой. «Ах, я совсем не знаю тебя! – вдруг всполошилась Соня. – Погадаем на газелях»…
Живо выудила из сумочки книжку с киноварным всадником, пронзавшим копьем голубую газель на обложке: «Захириддин Бабур – указала пальцем, – потомок Тамерлана, основатель государства Великих Моголов, этот не промахнется, всегда бьет в цель»…
Не раздумывая, Туз назвал страницу и строку. Соня отворила книгу и сложила губы трубочкой, медленно втягивая слово за слово. Наконец, вобрав все, разом выдохнула: «Чтобы милой достичь – надо тела преграду убрать, и тогда лишь, о сердце, наступит твое торжество»…
Какое-то время они пытались это осмыслить. Уже стемнело за окном, появилась первая субботняя звезда, и призрак большого Арарата надвинулся с турецкой стороны. «Погляди, – взволнованно сказала Соня, – там на вершине останки Ноева ковчега. Его оберегали мои предки урарты»…
Что-то ее тревожило. Попросила руку для осмотра, и Туз протянул с опаской замученную на Пицунде правую. «Иную! – заметила строго, будто обнаружила подлог. – Шую!» – так что он растерялся и не сразу сообразил, какая все же требуется. Вообще выпустил бразды и не управлял уже ситуацией.
Впотьмах Соня мяла и тискала ладонь, складывала то лодочкой, то ковшиком, исследуя на ощупь долготу вспотевших линий. Как возбудительна хиромантия – до умопомрачения! Но и этого ей показалось мало.
«Пусть решат карты, – надумала. – У кого старшая, тот и прав! Тащи!»
Соне выпал трефовый король, а Тузу – валет, да он изловчился и подменил бубновым паспортом из кармана.
Когда она стаскивала через голову украшенное кружевом парчовое платье, напоминавшее церковное облачение стихарь, взошла огромная луна. Великая и малая Армения озарились разом древним светом – аккадско-шумерийским с проблесками семитского.
Казалось, что даже не за окном на Арарате, но прямо в комнате ковчег, не Ноев, а завета – тот чудесный ларец, созданный по указу Господнему для Его же успокоения и отдохновения в субботу. Выложенное чистым золотом изнутри и снаружи, с золотым венцом наверху, это хранилище, распахиваясь и обнажаясь, вещало голосом творца, или, что тоже, поэтессы: «Мне по душе совокупность всех положений, любая инверсия. Однако будем считать, что я – глагол, то есть речь, а ты – наречие. Сочиним балладу!»
Никогда еще Туз не лежал на голом глаголе, проникая в такой волшебный, нежно его вместивший, издающий звуки сосуд. Растворились телесные преграды, осталось лишь нагое слово. Ее орлиный нос перед глазами напоминал об Арарате, и Туз все восходил и восходил…
Соня изменилась в лице, затем в числе и роде, превратившись в чистое междометие. Улучив краткий, в точку с запятой, промежуток, сползла с кровати и, поглядевшись в зеркало, сказала: «Теперь, убеждена, смогу писать не хуже Захириддина! Хотя до размера законченной газели нам не хватает пары двустиший. Осталось кое-что неизреченным»…
Когда завершили конечную строфу, созвучно выдохнув ударные слоги, она зажгла лампочку над изголовьем и вновь достала колоду карт, откуда сразу выпали два бубновых туза. «Всегда к масти! – усмехнулась, изучая расклад. – Знаешь ли, милый, ты вылитое адвербио – часть речи, которая обозначает признаки действия, качества или предмета. Сам мало меняешься, но зависим от всего на свете». – После чего заснула, как по щелчку гипнотизера.
Утром, покидая четырнадцатый номер, сверила его с числом ночных спряжений и тихо напророчила: «В начале мира, известно, было слово. Думаю, глагол. Ах, как бы хотелось услышать его и понять смысл! Тогда бы все стало ясно, а сейчас не знаю, как и когда, но могу сообщить – где. Запомни, умрешь ты на высоте. Так что советую не влезать на столбы и деревья, вышки и горы. Остерегайся, дорогой, любых восхождений, особенно в шабат».
С той поры Туз старался избегать всяческих подъемов, за исключением образных – на лествицу. Вернувшись домой, обменял двенадцатый этаж на первый, а залез только в Даля, где нашел-таки «растабары», помянутые Найзибой. Удивительно, но они не имели отношения к татарам, а происходили от индоевропейского «речь».
Тогда же узнал, что слово «желать» как-то связано корнями с мучительным «жалеть». И сообразил, что им владеет не слепая страсть накопителя, приносящая, подобно урагану, тоску и скорбь, но беспокойная стихия чувственной жалости, наречные волны которой одушевляют имена существительные женского рода, превращая порой из нарицательных в собственные.
Он вспомнил, о чем говорила когда-то Рая, и ужаснулся, поняв, что каждая из подруг уже оставила ему самое меньшее по букве, а он ни одной не запомнил. Такое ощущение бывает, когда сдаешь экзамены во сне и понимаешь, что ты чистый лист, табула раза. «Какой, впрочем, бред! – быстро успокоился. – Невозможно, чтобы первое слово для нового мира доверили собирать такому, как я, обалдую!»
В облепиховом рабстве