Доктор Остапенко с белыми усами и бородкой. «Ни в коем случае не беспокоить! Оставить лежать здесь!» – произносит он, и высокие ноты его натужного голоса таят в каких-то ватных клубах, пахнущих эфиром. Глашины конопушки; всхлипывая, она кладет ей на лоб холодное. Высокий тучный человек пытливо смотрит из дверей. Ах да, это же Кулик… А еще рядом больше нет Алеши…
Собравшись с силами, Софья Дмитриевна позвала: «Глаша!» и услышала, как бегут к ней, нетерпеливо приближаются увесистые ее шаги. На пороге Глаша замерла со счастливой улыбкой.
– Ну, слава богу! Мне вчера доктор так и сказал: на утро кризис должен миновать. Теперь дело пойдет на лад!
– Глаша, – протянула к ней руку Софья Дмитриевна, – спасибо тебе…
– Не надо, барыня, – попросила та, увидев у Софьи Дмитриевны слезинку на реснице, – а то я тоже сейчас заплачу…
– Хорошо, хорошо… А какое сегодня число?
– Так шестнадцатое января.
Софья Дмитриевна забеспокоилась:
– Что на службе Алексея Арнольдовича? Там знают о случившемся?
– Знают. Кулик сам к начальству ездил. До того, как пропасть…
– Пропасть? – недоуменно подняла брови Софья Дмитриевна. – Ты о чем?
– Мне, Софья Дмитриевна, много о чем нужно вам рассказать.
– Так скорее рассказывай!
– Вы только не волнуйтесь. И простите меня Христа ради, потому что из-за меня все случилось…
А произошло вот что.
Тринадцатого января, в полдень, когда жар у Софьи Дмитриевны ненадолго отступил и она заснула спокойным сном, Глаша вошла в ее пустую спальню. Глаша, конечно, понимала, что нарушает запрет, но слишком велик был для нее соблазн изведать полет во Времени. Именно полет, потому что само Время ее мало интересовало: занесет еще, не дай бог, к этим опричникам… Главное, с места не сходить и вовремя зажмуриться.
Увы, ничего замечательного в полете не было – просто как будто теряешь сознание. Да и как-то странно переместилась Глаша во времени, поскольку попала она вовсе не в прошлое. Судя по привычному виду Мясницкой и одежде прохожих, это было настоящее. Даже метель, все также вилась, посвистывая, вдоль домов.
– Аглая Спиридонова, если я не ошибаюсь? – услышала она справа от себя знакомый голос, умягченный интонацией вежливости. Глаша повернулась и увидела Кулика. – А я как раз к Софье Дмитриевне иду. Не изволите ли со мной проследовать?
«Зачем ему барыня в горячке? – подумала она. – А я ему зачем? Не понимаю. Похоже, ничего у меня не получилось: никакое это не перемещение во времени, а дурацкий сон». И она крепко зажмурилась…
Закрывая за собой зеркало – дверцу, Глаша твердо решила никогда больше не ходить в потайную комнату – как и велела ей Софья Дмитриевна.
А на следующий день Глаша возвращалась из чайного магазина Перлова. Переходя от «китайского домика» на другую сторону Мясницкой, она остановилась, чтобы пропустить проезжавшие сани. Неожиданно ей в лицо бросилась метель, гулявшая по Москве вот уже несколько дней, и Глаша плотно сомкнула веки.
– Аглая Спиридонова, если я не ошибаюсь? – раздался справа голос Кулика. – А я как раз к Софье Дмитриевне иду.
Глаша опешила: что это? вчерашний сон?
– Не изволите ли со мной проследовать? – в полном соответствии с ее видением продолжил Кулик.
Глаша закрыла глаза, постояла так довольно долго, потом открыла их, и… пристав никуда не исчез.
– Соринка попала? – участливо спросил Кулик.
«Какая соринка?» – скользнуло поверх единственной, во весь мозг, мысли: если это явь, то что было вчера?
– А барыня болеет… – ответила Глаша после паузы, в течение которой поняла: вчера она, действительно, перенеслась во времени, но не в прошлое, а в будущее, на день вперед!
– Вот я ее и проведаю. Доложу, что на прошлой неделе посетил начальство Алексея Арнольдовича. По долгу, так сказать, службы. Его превосходительство был весьма огорчен случившимся с господином коллежским асессором… Так не появлялся барин?
– Нет, не появлялся. А у барыни горячка, в беспамятстве она.
– Ну, Софья Дмитриевна мне, может, и не понадобится. Если вы, Аглая, поможете…
Сердце у Глаши вздрогнуло и повернулось как-то неловко, с тихой болью, и, словно от этой боли, родилось прозрение: а ведь знает Кулик про их с Софьей Дмитриевной тайну!
«Нет, нет! Я не верю! Ни за что на свете!»
Пока ужасное откровение не успело овладеть рассудком, его еще можно было вытеснить, заглушить, и Глаша начала мысленно ругать себя, называя выдумщицей и трусихой.
Путь предстоял недолгий. Подумав об этом, Глаша испытала некоторое облегчение: скоро уж придем, и все разъяснится, хуже нет неведения.