У Юрия Прокофьева о том дне — гораздо более мрачные воспоминания:
— Нам пришлось пройти сквозь строй, через пьяную толпу, которая улюлюкала, бросала в нас что-то, и всё это снимали иностранные телевизионщики. Меня остановили какие-то немецкие журналисты, попросили дать им комментарий, я сказал: «Вы что, разве не видите, что это фашисты?». И пошел дальше. Это был очень тяжелый день.
До разгрома здания горкома дело тогда, как известно, не дошло. Шахновский опечатал здание, а через несколько дней Прокофьеву даже разрешили забрать личные вещи — в кабинете все было на месте, исчезла только рукопись Александра Зиновьева «Буря в стакане воды». Наверное, какой-то интеллигент забрал на память.
IV.
Юрий Прокофьев находился под следствием по делу ГКЧП, но арестовывать его так и не стали, хотя гэкачепистом он, конечно, был, хоть и не входил в состав комитета.
— ГКЧП был создан в марте 1991 года Михаилом Сергеевичем Горбачевым, — говорит Прокофьев, — и я до сих пор не понимаю, почему, когда я говорил об этом на допросах в прокуратуре, это никого не интересовало. В марте, накануне поездки Горбачева в Японию, он собрал в Кремле совещание по положению в стране. Я приехал туда с Олегом Семеновичем Шениным (секретарь ЦК КПСС, был арестован по делу ГКЧП. — О. К.), присутствовали Язов и Крючков, вместо Павлова (премьер-министр СССР. — О. К.) был Догужиев, его первый заместитель. Положение в стране было действительно очень серьезное, бастовали шахтеры, останавливались домны на металлургических заводах. Горбачев сказал: «Надо, видимо, вводить в стране чрезвычайное положение. Законов, которые регулируют эти вопросы, у нас нет. Я даю вам поручение подготовить документы по введению чрезвычайного положения».
Через два месяца, в мае, был опубликован указ президента СССР «О порядке введения чрезвычайного положения в отдельных отраслях народного хозяйства и отдельных местностях СССР», который в августе 1991 года станет единственным правовым основанием для создания ГКЧП. По словам Прокофьева, тогда же был подготовлен и текст обращения к народу, констатирующий, что «политика перестройки в силу ряда причин зашла в тупик». Вводить чрезвычайное положение, однако, Горбачев не стал, и еще через три месяца, в начале августа, Прокофьева пригласил поговорить председатель КГБ СССР Владимир Крючков:
— Он говорил, что положение в стране еще более сложное, чем весной, что мы сейчас завалим уборку урожая и подготовку к зиме, и если не предпринять срочных шагов, то случится катастрофа, поэтому нужно вводить чрезвычайное положение. Он спросил меня, как москвичи отреагируют, если будет изолирован Горбачев. Я ответил, что на Горбачева всем уже наплевать, народу гораздо важнее, что будет с Ельциным. Крючков махнул рукой: «А что Ельцин? Попросим его пожить недельку на даче у Язова».
Через две недели, 16 августа, Прокофьеву позвонил Олег Шенин и сказал, что вместе с другими соратниками летит в Крым к Горбачеву разговаривать о чрезвычайном положении.
— Восемнадцатого перезвонил, сказал, что Горбачев подписывать указ отказался, но сказал им: «Черт с вами, делайте что хотите».
V.
Моральные основания участвовать в антигорбачевском заговоре у Прокофьева, как он считает, были — первым секретарем горкома он стал вопреки воле Горбачева по инициативе секретарей московских райкомов, которые после отставки Льва Зайкова (бывший первый секретарь ленинградского обкома партии сменил во главе московского горкома Бориса Ельцина в 1987 году) на специальном совещании предложили Горбачеву два варианта кадрового решения: либо он отправляет в Московский горком кого-то из своих ближайших соратников (звучали имена Анатолия Лукьянова, Аркадия Вольского и Евгения Примакова), либо первым секретарем становится Прокофьев — Москва устала от варягов, и было бы правильно поставить во главе городской парторганизации москвича.
— После совещания мы вдвоем с Горбачевым ехали в лифте в здании ЦК, и он мне говорит: «Прошу вас взять самоотвод». Я отказался, меня избрали, но с этого момента я оказался в негласной оппозиции Горбачеву.
VI.
Гавриила Попова о самоотводе никто не просил. Сам себя он сравнивает с теми московскими профессорами, которые осенью сорок первого надели шинели и пошли в ополчение.