— По большому счёту, ничего особенного не обнаружили, — поделился результатами осмотра квартиры Грибин. Я имею ввиду каких-то следов пребывания там Шадриной. Проверили всё. Нашли загашник в холодильнике с деньгами и всё. И, вообще говоря, у нас есть большие сомнения в правдивости показаний этой Звонарёвой.
— Какой ей смысл наговаривать? — спросил Жечков.
— Ну, баба, что с неё взять.
— Своими показаниями она больше себя скомпрометировала, чем Шадрину.
— Может быть. Но есть вероятность, что у неё, мягко говоря, очень буйная фантазия.
— Я разберусь с этим.
— Хорошо, хорошо, я не вмешиваюсь. Только одна просьба: любые действия в отношении этого Погосьянца лучше вначале согласовывать с нами.
— Если не секрет, чем это вызвано?
— Не секрет. У него какая-то «лапа» наверху, и лишний раз, без веских оснований его не стоит трогать. Тем более, сейчас, когда всё, по сути, строится лишь на субъективных показаниях этой Звонарёвой.
— Должен ли я это понимать, как вето на расследование версии с любовником Шадриной?
— Нет, нет, что ты. Действуй по своему плану. Но с учётом моей просьбы.
Разговор оставил у Жечкова неприятный осадок. Чекисты скрывали от него часть своих тайн, в то время как для них работа его бригады была полностью прозрачной. Вдобавок, у него появилось устойчивое ощущение, что сам он является приводным механизмом машины Федосеева. Именно Федосеев подкинул ему версию с дорожными убийцами, теперь он в нужном русле направляет ход его расследования по любовнику Шадриной. Кто я в глазах Федосеева? — спросил себя Жечков. Послушный молодой исполнитель, провинциал, без году неделя в Москве. Не эти ли качества были решающими в выборе Федосеевым моей кандидатуры? (в том, что его назначение согласовывалось в КГБ, он не сомневался).
Нет, понимание «своего места» вовсе не ущемляло его достоинства. Он понимал, что так устроена жизнь, сложившаяся иерархия государственных ведомств и прочее. Просто он потерял кураж, даже больше, — потерял всякий интерес к расследованию дела Шадрина. Дело Самохина и Сунгоркина, по его мнению, следовало выделить в отдельное производство, а эпизодом с любовником жены офицера КГБ, наверняка, займётся контрразведка. Что же оставалось ему? Розыскное дело семьи Шадриных, в котором он не продвинулся ни на миллиметр?
Наверное, эта хандра и подтолкнула его форсировать разработку Погосьянца без оглядки на Федосеева.
— У Погосьянца сейчас плановая операция, но он вот-вот должен освободиться, — повесив трубку телефона, проинформировал Жечкова заместитель главврача 61-й больницы.
— Простите за любопытство, это что-то серьёзное? — спросил врач-администратор.
— Нет, просто необходимо уточнить некоторую информацию, — дежурно ответил Жечков.
— Эрик — наш лучший хирург. Вы знаете, ему предлагали перейти в «кремлёвку», там и рост, и оклады намного выше, а он остался с нами, — выдал краткую характеристику своему подчинённому зам главного врача.
Дверь в кабинет распахнулась, и в комнату вошёл высокий мужчина в белом халате, 40–45 лет, кавказской внешности с большой залысиной на голове.
— Эрик Вартанович, к вам гости. Так что, оставляю вас наедине, — сказал зам и быстро покинул ординаторскую.
Погосьянц устало опустился в кресло и закурил сигарету.
— Здравствуйте, вы по какому вопросу? — спросил он, приняв Жечкова за очередного просителя.
— Я следователь, — Жечков предъявил своё удостоверение.
— Очень приятно, а я хирург — театрально протянув свои руки, спокойно ответил Погосьянц.
— По какому адресу вы прописаны?
— Очаково, улица Металлургов, шесть.
— А фактически проживаете?
— Там же.
— Съёмного жилья у вас нет?
— Зачем мне это?
— Квартиру вы когда-нибудь снимали в Москве?
— Когда студентом был, снимал комнату. А что случилось-то?
— У вас есть автомобиль?
— И даже прав нет.
— То есть, машины у вас нет, и вы никогда не управляли ей?
— Ну, сделал пару кругов по полю на машине брата, — улыбнулся врач.
— Какая модель машины у вашего брата?
— Сурен опять что-то натворил?
— Вы не ответили на вопрос.
— А я должен отвечать на вопросы? Насколько я понимаю, у нас неформальный разговор, без протокола.