— Мне эти места напоминают Орегон. Там я провел несколько лучших лет моей жизни. Выращивал яблоки в своем саду. Вокруг — такие же леса. Соседи — простые, работящие и набожные садоводы. И никаких буржуев. Индейцы-сахаптины жили поблизости. Они не трогали нас, а мы — их. Потом спрос на яблоки упал, и пришлось уходить оттуда.
— Твои орегонские фермеры, Билл, конечно, молились только Христу, но умели жить в мире с нашими духами и духами наших предков. Ведь вы, белые, живете здесь на чужой земле. Да, все, что вы зовете штатом Вашингтон, Орегоном и северным Айдахо — земли сахаптинов. Дальше к югу — владения шошонов, а к востоку, за Скалистыми горами — селишей. Янки делили эти края с англичанами и русскими. Забыли только спросить хозяев. А здесь, в горах Клэруотер остались те же звери и духи. Нет только сахаптинов из племени нимипу, что вы зовете нез-персе — «проколотыми носами».
— Да, я слышал в Орегоне об их вожде Джозефе.
— Так его крестили. Но звался он Гейнмот Туялакет — Гром, Перекатывающийся Через Горы. Этими горами он шел на восток с неполными тремя сотнями воинов и двумя тысячами женщин и детей. Он, его брат Оллокот, вожди Белое Перо, Зеркало и Белый Бык и великий шаман Тугульгульзоте. Три с половиной сотни миль прошли они от Уолла-Уолла до Йелоустона. Только генерал Шерман с трудом смог окружить их. Но перебить не посмел. Белый Бык с лучшими воинами прорвался в Канаду, а оттуда ушел вместе с Сидящим Быком в Дакоту. Оллокот и шаман погибли. Гейнмота с храбрейшими воинами до самой смерти держали в Оклахоме, а потом в резервации Колвилль, штат Вашингтон. Остальных загнали в резервацию Лапваи — между Элк-ривер и Москоу. Даже пешком мы доберемся до них уже завтра.
— Да, в этой войне нез-персе тоже отличились. Красный Гром, потомок Белого Быка, привел их из Дакоты. Вместе с теми, кто пробрался с запада, они уничтожили целый танковый полк в бою с Паттоном, — заметил Хэм.
— И лошади у нез-персе превосходные, — кивнул Рено. — А вождь Белое Перо, между прочим, был великий конокрад. Выдал себя за индейца племени уматилла, взялся провести солдат с табуном к форту Лапваи. И сговорился с племенем якима. Те сожгли форт, а сами, пока солдаты гонялись за ними, увели коней и отдали их хитрому вождю.
— Ты забыл, что табун этот угнали у нез-персе сами солдаты. Тогда у индейцев не было ни адвокатов, ни денег на взятки судьям, — иронически заметил вождь.
— Со времен вождя Джозефа прошло меньше семидесяти лет. Мы, американцы, создали свою страну на костях великой и отважной расы. И вот расплата. Все, чем мы кичились, разлетелось в прах. Черт возьми! — Сжал тяжелый кулак Говард. — Это страна скверная, коррумпированная, бандитская, погрязшая в деньгах, но это наша страна!
— А кто мешал вам, белым, создать действительно великую страну? Здесь до сих пор много свободной земли, — широко повел рукой Красный Бык. — Мы ее всегда охотно уступали или дешево продавали. Жили бы рядом мирно. Чему мы от вас не можем научиться? Даже коней переняли у белых. Можем пахать землю, строить дома, лазать по небоскребам. У нас есть свои адвокаты, ученые, бизнесмены. А вы предпочли перебить нас или загнать на самые плохие земли, где ничего не растет. Чтобы мы всю жизнь батрачили на вас.
— Не такие уж вы ангелы, — проворчал фермер. — Вас маисом не корми, только дай сходить в набег. Жить не можете без того, чтобы не разграбить ферму или хоть не украсть коней.
— Почему? Можем. Старики говорят: «В резервации хорошо жить. Ложишься спать, и знаешь, что ночью твой вигвам не сожгут, а коней не угонят. Но все равно мы жалеем о тех временах, когда все мы были храбрыми», — голос индейца звучал теперь воинственно. — У Боба есть хороший рассказ о богатом и образованном индейце, которого тревожил дух его предка-воина.
— Теперь снова все стали храбрыми. Даже мы, негры, — сверкнул белыми зубами Бен.
— Да! Все настоящие мужчины Америки собрались в Вайоминге. А трусы пусть сидят по резервациям и городишкам! — поднял кулак техасец.
— Ваше поколение еще не навоевалось, — покачал головой Хэм.
— И все же, черт возьми, куда все подевалось? Наш американский патриотизм, любовь к свободе и демократии… Вывешивали флаги, когда надо и не надо, молились на Декларацию независимости и Конституцию… Наша индустриальная мощь, в конце концов! Все рухнуло за какой-то год. Подумать, только в декабре сорокового японцы атаковали Пирл-Харбор, а немцы — судоверфи восточного побережья! — сказал Говард.
— В этой проклятой стране каждый сам за себя, — задумчиво произнес Хэм. — Вот откуда столько трусов, дезертиров, мародеров, бандитов, предателей. Сколько я видел таких типов, которые думали об одном: спасти себя и свою жену, детей, родителей, любовницу — и пусть все пропадет! Хорошо вешать флаг, когда твой городок не бомбят, и любить свободу, когда тебе не светит концлагерь!
— Вы, белые, слишком долго не воевали на своей земле. Привыкли сражаться со слабыми — латиносами, филиппинцами, и то где-нибудь за океаном. Или добивать измученных войной немцев. Вы даже нас, безграмотных дикарей, не смогли одолеть до конца. А все ваши железки — ничто, если их не держит рука воина, — презрительно произнес индеец.
— Да, моему поколению хватило года в окопах, чтобы стать «потерянным», — вздохнул Хэм. — Многие ли из моих ровесников поехали в Испанию? А вы, краснокожие, шли в нашу армию только для того, чтобы остаться воинами.
— А что творилось в Нью-Йорке, когда немецкий и советский флоты блокировали Новую Англию с моря, а танки Гудериана вышли к городу по долине Гудзона? Горожане взбунтовались. Чего они требовали? Власти Советов? Нет, капитуляции. Черт побери! — сжал кулаки Фостер. — Да если бы англичане и финны окружили Ленинград, его жители умерли бы с голоду или погибли на улицах, под развалинами своих чудесных памятников, но не сдались!
— Зато гарлемские негры погуляли на славу вместе с индейцами из резерваций на Лонг-Айленде. Ворвались на Уолл-стрит и все там жгли, громили и грабили, пока на Манхэттене не высадились немцы, — ухмыльнулся Бен.
— Повезло тем из вас, кто добрался до советских кораблей. Не по пролетарски все это, Бен, — махнул рукой Фостер.
— Патриотизм! — сплюнул фермер. — За кого таким, как я, умирать? За жирных котов с Уолл-стрита? Да плевать, евреи они, ирландцы или кто еще!
— А моих предков вообще не спрашивали, хотят ли они ехать в Америку, — усмехнулся Бен.
Неторопливо беседуя и любуясь роскошной природой, шли они через горы. Вдруг из какого-то ущелья раздался громкий визгливый крик.
— Кто это вопит? Я охотился в Вайоминге еще до войны, но такого зверя не знаю, — удивленно сказал Хэм.
— Это кричит саскватч, дикий человек! Я слышал его голос лишь однажды, в детстве, когда был у родичей матери, в резервации кламатов в Орегоне, — сказал Красный Бык.
— Да он же совсем рядом. Пойдем и хотя бы сфотографируем его! Или хоть увидим. Кто тогда не поверит таким авторитетным людям? — глаза Хэма зажглись двойным азартом — охотника и репортера.
А вопль не умолкал, перерастая в дикий, невыносимый рев. Сквозь него явственно слышались выстрелы. Не раздумывая, путники устремились к ущелью.
— Только не вздумайте его убивать. Саскватч никого первым не трогает, но разъяренный или раненый страшнее гризли. Наверняка какой-то олух решил на него поохотиться, — сказал на бегу вождь.
— Я знаю: гориллы — самые мирные создания, особенно самки. Охотиться на них — это просто убийство, — кивнул Хэм.
В ущелье их глазам предстала невероятная картина. Бурый волосатый гигант ростом под два с половиной метра, дико ревя, размахивал дубиной. Красные глаза яростно сверкали из-под надбровий, огромные клыки скалились из разинутой пасти. Массивная островерхая голова сидела прямо на могучих плечах. По мохнатым лапам и груди текла кровь. А перед ним скакал, издавая временами столь же резкие крики, низенький человечек в военной форме. Изогнутым мечом он пытался достать великана и при этом ловко уходил из-под ударов, способных оставить от него кровавое пятно на прошлогодней хвое.